Изменить размер шрифта - +
Но мама продолжала притворяться, что ничего этого не понимает, она делала вид, что все в порядке, что просто я решил повозиться с мальчиками, что мне весело и очень все это нравится, что это начало нашей дружбы такое вот. И она никогда потом не признает вслух, что «ухайдакала», как говорила бабушка, всю мою дальнейшую жизнь, всю мою судьбу. С этого дня я буду надломлен, неуверен в себе, я не смогу легко и просто находить друзей, я всегда буду считать себя хуже других, думать буду, что у меня «всё не как у людей», я буду скованным и одиноким.

В тот день взрослые, как мне казалось в обиде моей, бездумно и походя толкнули мою жизнь на тоскливый путь вечного одиночки. Но, может, это было самым лучшим вариантом для меня, тогдашнего, посреди всей безвариантности тогдашнего бытия? Может, в той действительности самым главным было — сохранять себя в одиночестве?

Как знать, как знать… Я все больше склоняюсь к тому, что — да, именно так оно и было. И благое дело свершилось в тот день в моей судьбе, благое унижение.

Бабушка, поджав губы, молчала. Может, хоть она будет за меня? Пойдет к заведующей, и всех этих мальчиков накажут, поставят в угол, заставят со мной водиться?

Но бабушка ничего такого не сделала. Холодными, захряснувшими пальцами она принялась развязывать шапку-шар, и взглядам кучковавшихся поодаль мальчишек предстал девчоночий платок, изо всех маминых сил утянутый на моей голове.

— Девчонка! Баба! — зашлись в восторге от моего унижения детсадовцы.

Я увидел, что девочки тоже хихикают, глядя на меня. Одна подошла к моей маме и спросила вежливо, как обычно дети спрашивают у взрослых, сколько времени:

— Скажите пожалуйста, это мальчик или девочка?

— Это мальчик, — ответила за маму бабушка, стараясь, чтобы голос ее звучал приветливо и ласково.

— А почему он одет, как девочка? — продолжала приставать эта нахалка.

— Это мальчик, — повторила бабушка и голос ее дрогнул от подступивших слез.

Между тем унижение мое и позор в тот день все никак не заканчивались. Мы уже поднялись в помещение, к шкафчикам раздевалки. Мальчишки гурьбой вошли вслед за нами: а вдруг они увидят еще что-то смешное, вдруг будет новый повод хорошенько подразниться?

И они не обманулись в своих злых ожиданиях. Когда с меня сняли платок… О, какой дружный вопль коллективной радости огласил прихожую детского сада, где стояли деревянные шкафчики!

— Лысый! Лысый! Лысый, иди попысай!

Тут уже воспитательница, высокая и суровая тетка, которую я сразу невзлюбил (а она — меня, как, впрочем, и всех остальных мальчишек, а до кучи и девчонок), гаркнула на весь детсад:

— А ну прекратить! Эт-то что еще такое? Эт-то что еще за слова? Я кому говорила: не сметь говорить такие слова!

Если вспоминать со всей честностью, то мальчики из ставшего «моим» детского садика на улице Тупицына очень скоро, ну, может, через пару дней, позабыли мое провальное появление в старшей подготовительной группе, а там, через месячишко-полтора, и холода наступили, и в точно таких же цигейковых шубках, как у меня, стали приходить, держа за ручку взрослых, большинство дошколят из нашего детсада. И платочки на голову повязывали всем мальчикам, перед тем как надеть на них такую же шаровидную меховую шапку. Быстротекущее время уравняло нас.

Но я-то, я уже не мог сполна и целиком простить им своего позора. Простить того, что они были его участниками и свидетелями.

И когда в десятой школе, что за два квартала от бабушкиного дома, на улице Курлы-Мурлы, сразу несколько из моих обидчиков оказались в одном со мной классе, я враждебно встретил их попытки возобновить старое детсадовское знакомство. Я при каждом удобном случае, войдя в силу благодаря 8-килограммовым гирям дяди Миши, вызывал их на драку, один на один, и тут уже бил в лицо, как взрослый, до красных соплей.

Быстрый переход