— Большим ученым вырастет Чурихин, вот увидишь, — говорила бабушка и ставила мне в пример этого чернявого мальчика.

А Чурихин, спустя годы, отслужил в армии, женился и пошел в участковые милиционеры. «Жизнь есть жизнь», — вот и все объяснение.

Как мне потом рассказывали, его убили пьяные дебоширы. Зарезали исподтишка, когда он пытался их усовестить.

Еще мы искали друг у друга на затылках макушки — крохотные проплешинки, вокруг которых завивались волосы. Старая рыхлая нянечка, переваливающаяся с боку на бок, поведала нам, что те, у кого на затылке не одна, а две макушки — люди особые, их ждет впереди большое счастье и много-много денег. И что же? Все мы оказались людьми обычными, без чудесного будущего, но у одного мальчика, с виду тихони, на затылке обнаружилось срезу семь макушек! Это было невероятно, мы пересчитывали много раз, заставляли счастливца предъявить свой затылок нянечке, и та удивлялась вместе с нами…

…Ну, а девочки детсадовские?

Девочки сидели в сторонке на лавочке, мы с ними не водились, это считалось позорным. Почему-то мы, мальчишки, все, как один, называли их «бабами». А всю их одежду, прыгалки, игрушки — «бабьими».

Они играли в дочки-матери, пеленали носовыми платками своих кукол и спорили о том, как надо укладывать ребенка. Потом они начинали петь одну и ту же песню, садились в кружок возле песочницы, вздыхали, строили умудренные жизнью личики и голосили по-бабьи: «Я куплю тебе новое платье, но ребенка нам надо убить…» И потом что-то такое: «Рубашонка была вся в крови». В общем, я четко понимал, о чем там речь: о том, чтобы избавиться от надоедливого, наянистого младенца, и мама идет на убийство своего грудного мальчика ради того, чтобы потрафить «хахалю» — это слово было употребляемо вокруг нас постоянно, и смысл его почему-то все дети прекрасно знали.

Хахаль — это вовсе не папа. Это — вместо папы, вот в чем смысл.

Подбегала воспитательница, сердитая и неприветливая тетка Таисия Павловна, кричала: «Эт-то что еще такое? А ну прекратите! Кто вас научил этой песне? Ребенка убить, это же надо такое придумать!» Сейчас я понимаю, что «тетке» этой было от силы лет двадцать пять-двадцать шесть, но по егорьевским меркам того времени — «перестарок, уже никто не возьмет». Так говорила бабушка, когда мы шли из детсада домой.

Девочки после окрика замолкали, снова вздыхали понимающе: мол, тетке не нравится эта хорошая песня, значит, у нее тоже хахаль есть. Про нее песня. И затягивали надоевшее: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли» — это уже веселая песенка про сватовство…

И часто я нутром ощущал в глазах девочек затравленность и тоску, сходную с моей. Ноющую в груди тоску одиночества, покинутости, холода. Девочки мечтали о такой любви, которая вырвет их из этого состояния безысходности и слез, непрерывных слез и отсутствия сладенького, отсутствия похвалы и смеха в доме. Придет за ними какой-нибудь принц, все равно, какой, и заберет их из этой жизни, в которой мама — это что-то злобное, ругающее и бьющее в отместку за пьяного папу. Или когда к маме приходит хахаль и они вместе пьют водку и вино, а папа в это время сидит в тюрьме… «У твоей мамы хахаль добрый?» — слышал я девочкины разговоры. «Теперь у нее добрый, а раньше был злой, бил маму, а она — меня».

И еще девочки заунывно пели вразнобой: «Хоть поверьте, хоть проверьте, но вчера приснилось мне, будто принц ко мне примчался на серебряном коне».