И вот теперь, по словам бабушки, в этом самом клубе завода «Комсомолец», холодном и сумрачном, была панихида по дяде Вале. Я не понимал тогда, что панихида — гражданская, а не церковная, что там выступают представители дирекции, профкома, комсомольской организации и трудового коллектива: по бумажке, по разнарядке, по принуждению. Я знал тогда твердо: раз панихида, значит, служит священник. И я представлял себе, как на той сцене, где надрывно и через силу кривлялись циркачи, стоит красный гроб на табуретках, а вокруг него ходит поп с кадилом, дымит и гремит бубенцами, а в зале сидят рабочие и хлопают в ладоши.

Так я и не увидел похороны дяди Вали, Ириного папы. Вместо этого я попал на поминки по соседству.

Наступила «Октябрьская» — седьмое ноября. Бабушка так и не смогла объяснить мне, почему «Октябрьская» справляется в ноябре, она путалась в старом и новом стиле и я ничего не понял. Я только знал, что — «Пришел октябрь, и свергли власть буржуев и дворян… та-та-та-та, понеслась… рабочих и крестьян». Эти стихи нам с выражением читала заведующая, когда была вместо Таисии Павловны.

Седьмое ноября выдалось холодным и пасмурным, но зато не надо было рано вставать в детский сад. Я, как говаривала бабушка, «нежился» на своем диванчике под толстым, негнущимся одеялом, по радио пели: «Наша родина, революция, ей единственной мы верны». Бабушка встала ни свет, ни заря, и теперь в избе тонко пахло дымком поленьев и жженой серой от спичек, бабушка развела огонь и в большой плошке замешивала тесто для пышек. Я уговорил ее сделать эти пышки-объядухи, которые когда-то, еще при маме с папой и Кате, бабушка уже делала в печи. Она поддевала цапальником чугунную сковороду, политую маслом, совала ее прямо в печное хайло и ставила на угли, пока от масла не начинал идти дым. Тогда бабушка деревянной ложкой наливала квашню, опять отправляла сковороду в топку.

Пышки получались толстые, с кулак, а главное — такие же ноздреватые и поджаристые, как пирожки, что продавали из больших бидонов. Только были пышки не на машинном, а на постном масле, и самое главное — в них не было повидла или какой-нибудь другой начинки, потому что мне нравилась только корочка, а начинку я считал «нагрузкой», которой лучше бы если и не было вовсе. Бабушкины пышки — это те же пирожки за пять копеек, только «поумневшие», доведенные до ума, как говорила бабушка. До совершенства.

Я лежал и молча плакал, представляя, как сейчас мог бы быть в новой квартире папы и мамы, вместе с Катей. И вдруг — бешеный, жуткий стук в окно, будто кто-то неведомый снаружи хотел выбить стекло.

Бабушка метнулась в переднюю, и я услышал надсадный крик тети Марины с улицы:

— Теть Оль! Теть Оль!

— Чего тебе? — кричала бабушка сквозь двойные рамы.

— Кости выбросили! Ты слышишь? Кости выбросили! Беги скорей в железнодорожный!

— Бегу, бегу!

Кости — то есть «якобы мясной» суповой набор — «выбрасывали» только по большим праздникам. Я уже хорошо знал, что такое эти кости: желтые, страшные суставы коров с алыми прожилками не до конца выскобленного мяса. Зато щи из серо-зеленой капусты будут с наваром, а не пустые, радовалась бабушка. А по мне, так лучше бы безо всякой очереди (пятнадцать-двадцать человек, это разве очередь?) взять ливерной колбасы и нажарить ее с макаронами, залить все это яйцами, за которыми тоже обычно никакой давки не было — слишком дорого, да и битые попадаются, а заменить их нельзя, запрещено. Не накупишься яиц на каждый день, потому как десяток хороших — рупь тридцать, мелких — девяносто копеек, но мелкие-то как раз быстренько и разбирали.