— Что ты хочешь сказать? — окончательно запутался дед.

— Я воровать не умею, — честно улыбнулся Оболенский.

— Ах, это... — безмятежно отмахнулся Хайям, и его узловатые пальцы сделали тайный знак навострившему ушки джинну. — Знай же, мой возлюбленный внук, что на самом деле ты являешься величайшим и искуснейшим из всех воров Багдада!

— Не может быть...

— Бабудай‑Ага, подтверди! — торжественно приподнялся старик, и джинн, пробормотав привычное “слушаю и повинуюсь”, кивнул, скрестив руки на волосатой груди. Массивное золотое кольцо в его носу даже задымилось от напряжения, а Лев ощутил лёгкое покалывание в кончиках пальцев. В хижине потемнело, огонь в очаге пригнулся, словно прячась от ветра, где‑то далеко громыхнули раскаты грома... Потом всё как‑то резко оборвалось, на секунду вообще все звуки пропали.

Хитро сощурив и без того невозможно узкие глаза, старый азиат подсел поближе и протянул ладонь. На ней тускло поблёскивала маленькая медная монетка...

— Смотри сюда, видишь — это таньга. Сейчас я её спрячу, отвернись. — Хайям подумал, ощупал чалму, похлопал себя по бокам, порылся в лохмотьях драного халата и, едва удерживаясь от самодовольного хихиканья, спросил: — Ну, умнейший из молодых юношей с двумя медресе за плечами, где таньга?

— Вот, .. — Оболенский простодушно разжал кулак, демонстрируя лежащую у него на ладони денежку. Хайям ибн Омар буквально окаменел от такой непревзойдённой наглости, а Бабудай‑Ага повалился на пол, гогоча, как сумасшедший:

— Он... он обокрал тебя! Клянусь аллахом, хозяин... этот человек и есть настоящий Багдадский вор! Вай мэ, вай дод, уй‑юй‑юй!!!

* * *

Даже лев может подавиться костью убитого им зайца.

Безутешная вдова‑львица.

Вы наверняка задаётесь логичным вопросом: каким образом русский человек так легко и непринуждённо заговорил на древнеарабском или персидском? Увы, мне нечем удовлетворить ваше любопытство... В первую очередь потому, что сам Лев этим таинственным обстоятельством заинтересовался только после того, как я лично его об этом спросил. Оболенский крепко задумался и в недоумении развёл руками — удобнее всего было бы свалить всё на безответственного джинна, тот всё равно не может за себя заступиться... Хотя лично я склоняюсь к одной из версий множественности миров: обычно человек, попадая в некое параллельное измерение, с удивлением обнаруживает способность говорить на всех местных наречиях. В самом деле, если бы владение языком Лев получил от чернокожего Бабудай‑Аги, то что мешало джинну даровать ему и полное знание обычаев, традиций, религии и сложных общественных взаимоотношений Востока? Но, как нам известно, говорить Оболенский мог, а вот относительно всего прочего...

— Покажись, о мой высокорослый внук, дай мне ещё раз на тебя полюбоваться! Ах, вай мэ, ты горечь моей печени и печаль селезёнки... Легче одеть в халат самый большой минарет Бухары, чем тебя! А теперь повернись... Не‑е‑т!

“Хр‑р‑р‑р‑п‑ш‑уп!” — с тихим предательским треском сообщили рукава, превращая халат в жилет. Лев сплюнул, помянул шайтана и попробовал присесть. “Хр‑р‑р!” — раздалось снова...

— М‑да... это не джинсы “Леви страус”, — раздумчиво признал Оболенский. — Дедушка, ты мне такие колготки больше не бери, я из них вырос. Давай смотаемся до ближайшего фирменного магазина и купим мне приличные брюки.