Плыли они обычно рано утром и поздно вечером, дневную же жару пережидали на берегу, в душной полудреме, закутавшись во влажную высокую траву.

Киммериец опускал весло в воду плавно, без всплеска, и Шумри приучил грести так же. Он ни на минуту не переставал прислушиваться к лесным шумам, пискам и шорохам. Правая ладонь почти все время касалась лука; главное — успеть выстрелить первым. Если пропустить врага, не расслышать его движения, его дыхания, из прибрежных зарослей может вылететь, свистя и поигрывая на солнце ярким оперением, несколько стрел с каменными наконечниками. Если стрелы ядовитые — хвала Крому! — значит, их владельцы не едят вражеской плоти, и переход в сумрак Серых Равнин будет достаточно быстрым. Если яда на наконечниках нет — хвала суровому божеству! — значит, есть возможность померяться силами, вдоволь поработать мечом, отстаивая свое право быть человеком — живым, могучим, смеющимся, а не поджаренными на закопченных камнях кусками мяса…

Звериные слух и чутье не изменили Конану. Он вскочил и натянул лун, направив острие стрелы в кусты у левого берега — так быстро, что ничего не заметивший Шумри продолжал еще какое-то время работать веслом. Из кустов раздались вопли, не то угрожающие, не то молившие о пощаде, а затем появились три мужские фигуры, разрисованные с головы до ног белой и красной глиной, с яркими перьями в волосах. Они кричали и протягивали ладони, показывая, что не держат оружия. Конан дал знак немедийцу грести к берегу, сам же по-прежнему не спускал с туземцев нацеленной стрелы.

Трое темнокожих мужчин, лопоча на своем языке, отрывистом и звонком, напоминавшем звон бронзовых чаш на веселой пирушке, помогли втащить нос баркаса на берег и прочно закрепить его. Быстро оправившись от первоначального страха, они подпрыгивали, смеялись так, что у Конана вскоре зазвенело в ушах. Что-то странное было в их лицах — словно на них навсегда застыла одна и та же гримаса. Присмотревшись, киммериец понял, что такое впечатление производили множество колец, деревянных и костяных, продетых сквозь нижнюю губу и оттягивающих ее так, что обнажались зубы.

Спустя несколько минут путники были уже в туземной деревушке, в двух шагах от реки, представлявшей собой несколько хижин, сложенных из тонких пальмовых стволов и покрытых ворохом глянцевых листьев. Они были сооружены вокруг утоптанной площадки, в центре которой горел огонь.

Все невеликое население — человек тридцать-сорок — устроило чужеземцам бурную встречу. И зрелые мужчины, и юные девушки, и дети, и старухи роем москитов кружились вокруг невиданных прежде в этих краях, огромных и светлоглазых незнакомцев. Они робко дотрагивались до их плеч, лопаток, бровей, волос, тут же смущенно отдергивая ладони.

Конан заметил, что дикари смотрят на них по-разному. Если во взорах, бросаемых на Шумри, читалось удивление, восхищение, неприкрытая детская радость, то в глазах, обращенных к киммерийцу, те же чувства перекрывало нечто другое, больше смахивающее на благоговение. Казалось, еще секунда — и они бросятся перед Конаном в пыль, поползут на коленях, низко пригибая к земле курчавые головы.

В щебетанье мужчин и женщин внезапно влился рев барабана — радостный, зажигательный ритм — и визгливые крики тростниковой флейты. Подчиняясь этому ритму, тела туземцев задвигались, задергались, завихрились в танце. Поразительно, но танцуя, они умудрялись заниматься хозяйственными делами: мужчины тащили тушу освежеванной антилопы и подбрасывали в огонь толстые ветви, женщины что-то перетирали в выдолбленных деревянных мисках и костяными ножами быстро чистили овощи. Голые дети шныряли между ногами взрослых, ничуть не раздражая и не мешая им.

Маленькое племя, называющее себя Дети Ба-Лууун, в честь прибытия чужеземцев устроило настоящий праздник…

Ни Конан, ни Шумри не имели ничего против того, чтобы несколько дней пожить в гостеприимном селении.