Шумри отложил топор и вместо него взял длинную веревку. Сделав на конце ее длинную петлю, он осторожно стал обходить оборотня сзади. Это было нетрудно сделать, так как тот был полностью поглощен борьбой внутри себя. Очутившись за широкой спиной, немедиец быстро накинул петлю на шею, крепко затянул ее и, не давая оборотню времени опомниться, несколько раз обмотал веревкой все его туловище.

Могучее тело рухнуло на песок, покатилось, изрыгая проклятья рокочущим басом на туземном наречии. Обездвижить его, привязав к острому и длинному, похожему на голый ствол дерева, обломку скалы, оказалось непросто. Шумри уже стал подумывать о том, чтобы оглушить ревущего монстра, ударив по голове увесистым камнем, но пожалел череп приятеля. К тому же, он мог не рассчитать удара, и тогда заканчивать путешествие на юг ему бы пришлось одному…

В конце концов, истратив весь запас веревок и все свои невеликие силы, немедиец справился с этой задачей. Привязанное и неподвижное тело сразу почему-то перестало быть полем борьбы. Теперь из его распухших кровоточащих губ доносились звуки детского голоса, напевающего песенку Шумри про огонь:

«Под тьмой, под солнцем, под луной… Остеропое ви-ше… Пляши, огонь… губи и пой… аррио… сердца ближе…»

Немедиец сидел на берегу, сжав виски руками. Маленькие волны приятно холодили пальцы ног. Голоса убрались из его головы, могучий торс неуправляемого рассудком варвара был надежно связан, но легче от этого не стало. Наоборот… Что делать теперь? Кто бы мог подсказать ему, как привести в себя Конана, как изгнать из его тела нагло влезающих туда, неведомых и настырных духов?..

Ему вдруг вспомнилась Айя-Ни. Вот кто смог бы помочь! Маленькая и бесстрашная, так много умеющая и знающая дикарка. Где-то она теперь? Неужели и впрямь поскуливает, ежась от ветра, на бескрайних и унылых Серых Равнинах, вспоминая короткую свою любовь?..

Шумри вздрогнул. Из груди Конана теперь доносились совсем другие звуки. На чистом немедийском наречии вкрадчивый и мелодичный женский голос обращался прямо к нему:

— Шумри! О, развяжи же меня во имя пресветлого Митры!

Пораженный немедиец подошел к телу варвара. Синие глаза смотрели на него с мольбой. Готовые скатиться слезы повисли на черных ресницах. Из разбитых губ вырывались умоляющие слова:

— Ослабь мои путы, славный немедиец, земляк мой, брат мой! Заклинаю тебя всем, что тебе дорого! Заклинаю тебя именем твоей возлюбленной Илоис, о которой ты думаешь постоянно! Отпусти меня, Кельберг! О, отпусти же меня!..

Зачарованный нежным голосом и мольбой, изливавшейся из синих глаз — и то, и другое странно и дико контрастировало с грубыми чертами киммерийца, его мускулистой шеей и вздувшимися на скулах желваками, — Шумри потянулся было к веревке, но воспоминание о крепких пальцах оборотня на своей шее остановило его. Должно быть, на горле его надолго останутся синие пятна, и долго еще оно будет болеть от малейшего напряжения.

— Кто ты? — спросил немедиец. — Откуда ты знаешь про Илоис? Кто сказал тебе мое настоящее имя? Что стало с Конаном?..

— О, я расскажу тебе все! И о себе, и о Конане, и об Илоис! Только прежде развяжи меня. Острый камень так больно впивается мне в спину и шею! Мне трудно дышать… Мои муки безмерны… Помоги же мне, добрый брат мой Кельберг, сородич мой!..

Шумри отрицательно покачал головой.

— Я не притронусь к веревкам, пока ты не расскажешь мне, что все это значит, и что вы сделали с Конаном.

Из глаз киммерийца безудержным потоком заструились слезы. Это было поистине удивительное — и крайне неприятное — зрелище. Тело варвара содрогалось от рыданий — но Шумри был непоколебим.