— Хотел бы я быть так же спокоен… Во всяком случае, до вечера можно подождать. В дорогу!

С этими словами Главарь спустился во двор, ловко вскочил на любимую лошадь, которую держал под уздцы конюх, и в сопровождении верного помощника мелкой рысью двинулся в Шатийон-ле-Руа. Оставив городок позади, всадники взяли налево, миновали селения Алерван и Стаз, пересекли парижскую дорогу и, свернув на существующую еще и поныне тропу, оказались в Фарронвиле.

Подъемный мост немедленно опустился перед виконтом де Монвилем и его слугой. Любен, с ног до головы одетый в черное, с лицом, искаженным горем, отправился с докладом к хозяину. Везде царила гробовая тишина. Из конюшен не доносилось ржание, из псарни не слышался лай, в доме никто не смеялся, перебрасываясь шутками. Слуги ходили украдкой, приглушая шум шагов, словно боясь разбудить мрачное кладбищенское эхо. Еще более суровая, чем обычно, старая крепость казалась погруженной в глубокий траур.

Аббат приказал без промедления впустить соседа, извинившись за то, что вынужден принимать его, лежа в постели. С той страшной ночи несчастный шевалье постарел на двадцать лет и с трудом держался на ногах. Сраженный ужасными событиями в то время, когда полагал, что горести позади и опасность миновала, оплакивая племянниц — единственную отраду своей жизни, — потеряв надежду когда-либо вновь их увидеть, уже несколько дней не имея никаких известий о том, что с ними стало, аббат, чья деятельная старость вызывала восхищение всех, кто его знал, превратился в руину.

— Дорогой виконт, — едва выговорил старик слабым голосом, в котором более не звучала кипучая энергия, — как это похоже на вас — вспомнить о несчастном, страдающем человеке, оставляющем этот мир. Да, оставляющем…

— Господин шевалье, — с почтением заговорил посетитель, — позвольте не согласиться с вами. Я и не ожидал увидеть вас в столь добром здравии после подобного потрясения.

— Виконт, все это говорится лишь для того, чтобы подбодрить меня. Благодарю за доброту, но перед вами жалкое подобие человека… Бренное тело, от которого вот-вот отделится душа.

— Что вы такое говорите, господин шевалье! Вы собираетесь умирать?! Бог мой, я надеюсь в скором времени снова увидеть вас в седле. Многие из молодых могут только позавидовать вашей ловкости!

Сказав это, виконт решил, что достаточно польстил старику, в чьей поддержке нуждался для осуществления своих матримониальных планов, и из его груди вырвался глубокий вздох, который он, казалось, сдерживал изо всех сил. Аббат услышал этот вздох и посмотрел на виконта покрасневшими от слез, утомленными глазами.

— Дитя мое, вы тоже страдаете! — мягко сказал он, обращаясь к виконту с сердечной простотой.

— Да, господин шевалье, я мучаюсь, как человек, чья жизнь разбита… которому каждое биение сердца причиняет боль.

— Так вы любите ее?

— Люблю ли я! — воскликнул виконт с пылающим взором. — За нее я готов отдать на растерзание свое тело, всю кровь до последней капли!

— Я верю вам, дитя мое!.. Вы говорите искренне, а она действительно достойна любви! Бедняжка Валентина!

— Мои страдания усугубляются тем, — с жаром продолжал виконт, — что все поиски напрасны!.. Нигде ничего, ни одного следа, ни единой зацепки… Она по-прежнему в руках негодяев!

— Увы! Это так…

— Эти мерзавцы ни намеком не дали вам знать, где находятся пленницы?

По лицу аббата скользнула тень сомнения, словно он не хотел посвящать гостя в какую-то тайну. Затем, чувствуя свойственное старикам, больным, заключенным и несчастным желание поделиться секретом, аббат сказал:

— В конце концов, почему бы и не сказать вам! Вы так любите Валентину, графиня была к вам благосклонна, и я полностью разделяю ее мнение… Вы почти член нашей семьи.