|
– Адью, месье, скорейшего выздоровления, – все, что он сказал. Но тут я шагнул к ним. – Вам не кажется, виконт, что нам лучше было бы задержать его? – спросил я. – Тьфу! – воскликнул он. – Пусть едет. Шевалье посмотрел на меня с выражением ужаса в глазах. Вероятно, этот молодой человек уже пожалел о своей угрозе и понял, какую ошибку он совершил, угрожая человеку, в чьей власти он находился. – Подумайте, сударь! – вскричал я. – Ваша честная благородная жизнь приносит много пользы. Моя жизнь тоже сколько нибудь стоит. Так неужели мы позволим этому подонку разрушить наши жизни и счастье вашей жены и дочери? – Пусть он едет, сударь, пусть едет. Я не боюсь. Я поклонился и отступил назад, жестом приказав лакею увезти его, таким жестом я мог приказать убрать ему грязь из под моих ног. Виконтесса с глубоким возмущением удалилась в свою комнату, и в этот вечер я ее больше не видел. Мадемуазель я видел всего несколько минут, и она использовала это время для того, чтобы расспросить меня о первопричине моей ссоры с Сент Эсташем. – Он действительно лгал, господин де Лесперон? – спросила она. – Клянусь честью, мадемуазель, – серьезно ответил я, – я не обручен ни с одной из живущих на этом свете женщин. – И голова моя упала на грудь, когда я подумал, что завтра она будет думать обо мне, как о самом гнусном обманщике, – я собирался, уехать до приезда Марсака, – потому что настоящий Лесперон, я не сомневался в этом, был действительно помолвлен с мадемуазель Марсак. – Я уеду из Лаведана завтра рано утром, мадемуазель, – продолжал я. – Сегодняшние события еще больше усиливают необходимость моего отъезда. Промедление грозит опасностью. Вы услышите обо мне странные вещи, как я уже предупреждал вас. Но будьте милосердны. Многое будет правдой, многое – ложью; но сама правда будет очень низкой и… – я замолчал в ужасе от того, что должно произойти. Я пожал плечами, оставив всякую надежду, и повернулся к окну. Она подошла ко мне и встала рядом. – Вы не скажете мне? Вы совсем не верите мне? Ах, господин де Лесперон… – Тише, дитя мое, я не могу. Теперь уже поздно рассказывать вам. – О, нет, не поздно! Из ваших слов я поняла, что мне расскажут о вас хуже, чем вы того заслуживаете? В чем ваша тайна? Скажите мне, сударь. Скажите. Говорила ли хоть одна женщина столь откровенно о своей любви к мужчине и о том, что ее любовь найдет любые оправдания его поступкам? Можно ли найти более подходящий момент для объяснения в любви женщине, которая знает, что ее любят, которая чувствует эту любовь каждой клеточкой своей души и готова принять ее? Такие мысли пришли мне в голову, и я решил рассказать ей все сейчас, в одиннадцатом часу. И тут – я не знаю как – возникла новая преграда. Я должен буду не только рассказать ей о пари, которое заключил, не только о своей двуличности и обманах, благодаря которым я завоевал ее расположение и доверие ее отца, не только признаться, что я не Лесперон, но я также должен буду сказать ей, кто я. Даже если она и простит мне все остальное, сможет ли она простить мне то, что я – Барделис, тот самый пресловутый Барделис, распутник и повеса, о подвигах которого она знала из рассказов своей матери, представленных в гораздо более черном свете, чем было на самом деле? Не отшатнется ли она от меня, когда я скажу ей, что я и есть тот самый человек? Будучи чистой и невинной, она, несомненно, считала, что жизнь каждого человека, который называет себя дворянином, должна быть умеренной и добродетельной. |
