|
Все это обрушилось на меня с такой силой, что, когда первая боль прошла, я почувствовал почти радость от того, что все произошло именно так и что я должен умереть, вероятно, еще до захода солнца. Этот мир стал казаться мне недостойным, чтобы тратить время на жизнь в нем; тщеславный, подлый, лживый мир, в котором не было ничего, кроме иллюзий. Знание того, что я скоро умру и избавлюсь от всего этого, казалось, сорвало завесу с моих глаз и открыло никчемность всего того, что я должен был покинуть. Вполне возможно, что это лишь предсмертные мысли, которые нашептывает человеку милосердный Бог, чтобы отвлечь его от тоски и страданий перед смертью. Я провел в своей камере полчаса, когда открылась дверь и вошел Кастельру, которого я не видел с прошлой ночи. Он пришел выразить мне свое сочувствие, однако просил меня не терять надежды. – Сегодня уже слишком поздно для приведения приговора в исполнение, – сказал он, – а завтра воскресенье, следовательно, у вас есть еще один день. За это время многое может произойти, сударь. Мои люди прочесывают всю провинцию в поисках ваших слуг. Будем молить небо, чтобы поиски увенчались успехом. – Надежд слишком мало, господин де Кастельру, – вздохнул я, – и я не хочу надеяться на это, чтобы не испытывать разочарования, которое наполнит горечью мои последние минуты и, возможно, лишит меня силы духа, которая мне сейчас так необходима. Тем не менее он убеждал меня, что еще не все потеряно. Его люди не жалеют сил, и если Роденар и мои слуги все еще в Лангедоке, их обязательно доставят в Тулузу вовремя. Затем он добавил, что это не было единственной целью его визита. Одна дама получила разрешение Хранителя Печати на посещение, и она ждет встречи со мной. – Дама? – воскликнул я, и у меня мелькнула мысль о Роксалане. – Мадемуазель де Лаведан? – спросил я. Он кивнул. – Да, – сказал он и добавил: – Она выглядит очень несчастной, сударь. Я попросил его незамедлительно впустить ее, и вскоре она вошла. Кастельру закрыл за собой дверь, и мы остались одни. Когда она сняла плащ, я увидел ее бледное лицо, ее красные от слез и бессонных ночей глаза, и все мои собственные несчастья показались мне совершенно пустыми по сравнению с ее горем. Минуту мы молча смотрели друг на друга. Затем, опустив глаза, она сделала шаг вперед и неуверенным, дрогнувшим голосом произнесла: – Сударь, сударь! – Она тяжело дышала. В мгновение ока я оказался рядом с ней и заключил ее в свои объятия. Ее каштановая головка лежала на моем плече. – Роксалана! – ласково прошептал я. – Роксалана! – Но она попыталась вырваться из моих объятий. – Отпустите меня, сударь, – умоляла она каким то странным голосом. – Не прикасайтесь ко мне, сударь. Вы не знаете… вы не знаете. В ответ я обнял ее еще крепче. – Я знаю, девочка моя, – прошептал я, – и даже понимаю. От этих слов она прекратила борьбу и беспомощно сникла в моих руках. – Вы знаете, сударь, – спросила она, – вы знаете, что я предала вас? – Да, – ответил я просто. – И вы можете простить меня? Я отправляю вас на смерть, а вы даже не упрекаете меня! О, сударь, это убьет меня! – Тише, дитя мое! – прошептал я. – Как я могу упрекать вас? Ведь я знаю, какие у вас были на это причины. – Но не все, сударь, вы не можете знать все причины. Я любила вас, сударь. Я и сейчас люблю вас! О! Сейчас не время выбирать слова. Если я веду себя дерзко и нескромно, я… я… – Не дерзко и не нескромно, а… о, самая чудесная девушка во всей Франции, моя Роксалана! – я прервал ее, придя к ней на помощь. |
