|
Увидев меня и мое перекошенное от гнева лицо, он упал на колени и выкрикнул что то непонятное – в тот момент я вряд ли мог что нибудь разобрать. Плеть снова взметнулась в воздух и опустилась на его плечи. Он корчился и стонал от физической и душевной боли. Но я был безжалостен. Своей болтовней он поломал мне жизнь, и за это он должен заплатить единственную цену, которая была ему доступна, – цену физической боли. Вновь и вновь мой хлыст со свистом вонзался в его мягкую белую плоть, а он ползал передо мной на коленях и молил о пощаде. Инстинктивно он приблизился ко мне, чтобы затруднить мои движения, но я отошел назад и предоставил плетке полную свободу действий. Он молитвенно протянул ко мне свои пухлые руки, но плеть поймала их в свое жестокое объятие и оставила красный рубец на белой коже. Он с воплем сунул их под мышки и упал ничком на пол. Я помню, что кто то из моих слуг попытался удержать меня, но это подействовало на меня, как ветер на бушующее пламя. Я щелкал хлыстом вокруг себя и кричал им, чтобы они не смели приближаться, если не хотят разделить его участь. Видимо, у меня был настолько устрашающий вид, что они в страхе отступили и молча наблюдали за наказанием своего предводителя. Сейчас, когда я думаю об этом, меня охватывает ужасный стыд. Я с большим трудом заставил себя написать об этом. И если я оскорбил вас рассказом об этой порке, пусть крайняя необходимость послужит мне оправданием; к сожалению, я не могу найти оправданий для самой порки, не говоря уже о той слепой ярости, которая охватила меня. На следующий день я уже горько сожалел об этом. Но в тот момент я ничего не соображал. Я просто обезумел, и мое безумие породило эту страшную жестокость. – Ты смеешь говорить обо мне и моих делах в таверне, негодяй! – кричал я, задыхаясь от гнева. – Надеюсь, в будущем память об этом заставит тебя попридержать свой ядовитый язык. – Монсеньер! – вопил он. – Misericordenote 63, монсеньер! – Да, ты получишь пощаду – как раз столько пощады, сколько ты заслуживаешь. Я для этого доверял тебе все эти годы? А разве мой отец не доверял тебе? Ты стал толстым, холеным и самодовольным на службе у меня, и так ты мне отплатил за это? Sangdieu, Роденар! Мой отец повесил бы тебя и за половину того, что ты здесь наговорил сегодня. Собака! Жалкий подлец! – Монсеньер, – вновь завопил он, – простите! Ради всего святого, простите! Монсеньер, я не знал… – Зато теперь ты знаешь, собака: тебя учит боль в твоей жирной туше разве не так, падаль? Силы оставили его, и он упал, безжизненная стонущая, кровавая масса, которую по прежнему хлестала моя плеть. Я отчетливо вижу эту плохо освещенную комнату; испуганные лица, на которые пламя свечей бросало причудливые тени, свист и щелканье моего хлыста; мой собственный голос, изрыгающий проклятия и презрительные эпитеты; вопли Роденара; умоляющие или протестующие возгласы то тут, то там, а самые смелые даже пытались пристыдить меня. Вскоре они уже все стали кричать «Позор!», и я наконец остановился и выпрямился с вызовом. Я не привык к критике, и их осуждающие возгласы разозлили меня. – Кто тут сомневается в моих правах? – надменно спросил я, и они все замолкли. – Если среди вас найдется хоть один смельчак, который сможет подойти ко мне, он получит мой ответ. – Когда никто из них не ответил, я рассмеялся, выразив тем самым свое презрение. – Монсеньер! – жалобно скулил Роденар у моих ног уже слабеющим голосом. Вместо ответа я еще раз ударил его и бросил истрепавшийся хлыст конюху, у которого я его занял. |
