|
Казаки вытянули усталых лошадей нагайками. Опрокинув наотмашь пики, пригнулись в седлах. И офицер, обругав службу, вернулся в караулку. - Сударыня, - медленно произнес он, проверяя себя, - подвысь... Хвощинский... честь имею... Офицер успокоился: зубы уже не стучали. Раскрыв кордонный журнал, примотанный цепью к ножке стола (чтобы проезжие казаки не извели его на самокрутки), он ковырнул пером в чернильной склянице. Последняя запись в журнале была такова: Мимо кордона, направляясь по делам службы в гарнизон Игдыра, проследовали без конвоя, за что им было сделано внушение: инженерный прапорщик Ф. П. фон Клюгенау и поручик Уманского казачьего полка А. Е. Карабаноа. И немного ниже караульный офицер записал: По дороге на Баязегп, через Эчмиадзинский монастырь, проехала молодая прекрасная дама (слово "прекрасная" он тут же зачеркнул, а "молодая" решил оставить), супруга игдырского коменданта. При даме конвой - шестеро казаков линейной службы. Написав, он подумал, что в Баязет этой даме не попасть. Там сидят курды, черкесы и турки. И точат сабли. И режут армян. И грабят аулы. Готовятся... Газават! Но исправить ошибку не захотелось, и офицер, бренча шашкой, снова завалился на топчан... 2 Тонкий розоватый воздух зябко вздрагивал над вершинами гор. По долинам текли стада, и пастухи с корявыми посохами в руках походили в своем величии на древних апостолов. Казалось, что тысячелетние лохмотья их бешметов еще хранят библейские запахи овечьего сыра, искристых трав и бестелесных туманов... Поручик 2-й сотни Уманского казачьего полка Андрей Карабанов вертел меж колен шашку, купленную в Эривани по случаю, уныло поглядывал на крыши аула и думал о том, что ему придется погибнуть. И не когда-нибудь, а уже скоро: в первой же схватке, от первой же пули. Но думалось об этом как-то легко и совсем без боли; и было тихо, и было пусто... - Говорите, прапорщик, не стесняйтесь, - сказал Карабанов, почесав густую светлую бровь. - Слушать вас - все равно что соблазнять замужнюю даму или курить гашиш: и вредно, и приятно... Инженерный прапорщик Федор фон Клюгенау, в котором от немецкого осталось только имя, а от баронства - уже ненужная по бедности приставка "фон", человек невысокий, сутулый, с очками на курносом носу, говорил восторженно, сияя лицом, некрасивым и бледным: - Скажите, поручик: и отчего мы иногда начинаем вдруг стыдиться идиллий? Пастушья свирель нам кажется наивной, мы боимся понюхать цветок, святое отношение к женщине смешит нас... Бедная Лиза, конечно, глупа, но разве же было бы плохо встретить ее в жизни?.. Неужели вам еще не надоело слушать меня? - спросил он, сутулясь под своей буркой. - Слова не мешают, - усмехнулся Карабанов. - Понимаю. - Клюгенау кивнул. - Мешать могут только мысли... Я говорю сейчас несколько сумбурно. Правда? Но мне кажется, что наши предки, которые с дубиной в волосатых руках гонялись за оленем, не умели еще ревновать женщину и в шелесте дубрав видели высшее проявление поэзии, - все-таки, поручик, они были куда счастливее нас... - Вот сволочь! - неожиданно выругался Карабанов, - Проклятый грек! Ведь последние деньги отдал ему, лучше бы их пропил. - О чем вы? - удивился Клюгенау. - Да вот смотрите: чуть нажал на эфес посильнее - и он изволил отвалиться. |
