|
- Взял ручку и прямо в тексте переправил всее обратно, как было... - Ну? А потом? - Ну а я, разумеется, переправил все заново и опять отдал машинисткам... Потом снова принес ему... - И на этот раз он уже не заметил? - Какой там! Заметил, еще как! Он же хитрый - он как только текст получил, сразу - раз - и на то самое место смотреть! Ругался минут пять! Уволю! - говорит. А я отвечаю: Хорошо, Борис Николаич. Увольняйте. Я готов. Если вы хотите разругаться со всей Европой, то, пожалуйста, возвращайте в текст все, как было. Он насупился, сел за стол, исправил все опять по-своему, как было, и сказал мне: Еще раз исправите - уволю. - А как же тогда получилось, что в Стамбуле он не прочитал этого с трибуны? - Как-как! Ну что ты как маленькая! Ну конечно же, я опять все переправил на свой страх и риск. Но - что ты думаешь: наш президент и здесь не дал промах. Перед самым выступлением он взял в руки текст, перечитал, потребовал ручку и прямо от руки, поверх текста вписал: Вы не имеете права! Ну и так далее, по тексту, - то, что ты слышала в Стамбуле. Вот! А вы все говорите - больной... Все равно, конечно, прочитал он это, в результате, в более мягком варианте, чем было сначала... Но меня за это чуть не уволил. Было что- то необычное для кремлевских чиновников, можно даже сказать мужественное, в том, что Волошин, говоря о Ельцине за глаза, не сюсюкал и называл главу государства не слащавым Борис Николасвич, как все остальные, а чаще всего просто он. Ну, или на худой конец - президент. *** В 6 часов утра, когда Ельцин позвонил Волошину, у главы кремлевской администрации уже совсем не было сил даже на то, чтобы попросить меня выйти из кабинета на время разговора с главой государства. Пришлось мне сделать это самой - проявив небывалый журналистский такт исключительно из жалости к волошинскому плачевному состоянию. - Ну, в общем, президент доволен, - пересказал мне Александр Стальевич через три минуты. - Только говорит, что коммунистов у нас многовато получилось. Ну ничего. В следующий раз сделаем меньше... По цвету лица и направлению взгляда Волошина (если быть точной, то смотрел он в тот момент на собственный затылок, причем изнутри) я поняла, что еще пару минут - и он упадет в обморок от нервного истощения за все эти месяцы борьбы за выживание, которые только сейчас, когда он, наконец, расслабился, дали себя знать. - Слушайте, Александр Стальич, - а пошли куда-нибудь позавтракаем. А то, я чувствую, вас скоро из этого кабинета вперед ногами вынесут. Волошин обрадовался как ребенок и вскочил с места: - Пойдем, конечно! А ты думаешь, сейчас где-то еще открыто? Но оказалось - обрадовался он напрасно. Мы друг друга не поняли. Когда я открыла ему большую государственную тайну, что в Москве полно круглосуточных ресторанов и клубов, он сразу погрустнел: - А-а... Не-е, я думал, ты имеешь в виду, что где-то здесь, в Кремле, еще что-то работает... - А за пределы Кремля вам, что, выбраться уже слабо?! - изумилась я. - Ну я же не могу так просто выйти... Ты понимаешь, мы сейчас с этой моей охраной замучаемся... Я же даже на дачу переехал, потому что на моей старой квартире мне уже просто перед соседями неудобно было из-за этих моих топтунов... Я заручилась обещанием Волошина, что он немедленно попросит секретаршу накормить его, потом проинспектировала его комнату отдыха, где он поклялся немножко вздремнуть (там оказался просто-таки ильичевского призыва узенький неудобный диванчик), и пошла из Кремля восвояси. |
