|
В продолжение всех наших последних тревог я смотрела на возвращение Оскара к Луцилле, как на верное средство возвратить ей счастье. Во что превратилась теперь моя надежда? Я сидела молча, бессмысленно глядя на узор ковра. Гроссе вынул часы. – Ваши десять минут прошли, – сказал он. Я не двинулась, не ответила ему. Его свирепые глаза засверкали под большими очками. – Да уберетесь ли вы, наконец, отсюда? – крикнул он, словно я была глухая. – Ее глаза, ее глаза! Пока вы болтаете тут всякий вздор, ее глаза в опасности. С ее тревогами, с ее слезами, с ее дурацкой любовью – клянусь вам всем самым святым – ее глаза были в опасности, когда я видел Луциллу целых две недели назад. Хотите вы, чтоб я запустил в вас этой подушкой? Не хотите. Так убирайтесь скорей отсюда или вы получите ее через мгновение. Убирайтесь и привезите ее ко мне сегодня во что бы то ни стало. Я вернулась на станцию. Из всех женщин, которых я встретила на многолюдной улице, едва ли хоть у одной была такая тяжесть на сердце, как у меня в это утро. В довершение печального положения дел мои спутники (один в зале, другой прохаживаясь взад и вперед по платформе) так странно приняли отчет, который я сочла нужным дать им о моем свидании с Гроссе, что еще более обозлили и огорчили меня. Мистер Финч со своим обычным высокомерием принял мое печальное известие о его дочери, как нечто вроде хвалебной дани его прозорливости. – Вы помните, мадам Пратолунго, как я отнесся к этому делу с самого начала. Я протестовал против приглашения немца, как против чисто земного вмешательства в пути неисповедимого Провидения. И к чему это привело? Мое отеческое влияние было отвергнуто, мой нравственный вес был, так сказать, отброшен. Теперь вы видите результат. Примите это к сердцу, дорогой друг. Пусть это будет вам предостережением. – Он самодовольно вздохнул и обратился к девушке за прилавком. – Я возьму еще чашку чая. Ответ Оскара, когда я отыскала его на платформе и сказала ему о критическом положении Луциллы, был более чем неприятен. Могу сказать без преувеличения, что он привел меня в ужас. – Новое добавление к долгу, который я должен отплатить Нюдженту, – сказал он. Ни слова сочувствия, ни слова сожаления. Это был мстительный ответ, и ничего более. Мы отправились в Сиденгам. Время от времени я поднимала глаза на Оскара, сидевшего против меня. Я ожидала, что в нем произойдет какая нибудь перемена по мере того, как мы будем приближаться к месту, где находилась Луцилла. Нет! Все то же зловещее молчание, все та же неестественная сдержанность. За исключением минутной вспышки, ни малейшего следа того, что происходит в его душе, не заметила я с тех пор, как мы выехали из Марселя. Он, который готов был плакать, как женщина, при своих других несчастьях, не пролил ни одной слезы с того рокового дня, когда узнал, что брат обманул его, брат, который был его идолом, которого он любил до безумия. Если такой человек, как Оскар, обращен несколько дней в свои собственные думы, советуется сам с собой, не просит сочувствия, не жалуется, это признак очень серьезный. Затаенные душевные силы его сосредоточиваются, чтобы неудержимо выйти наружу для добра или зла. Внимательно наблюдая за Оскаром из под вуали, я пришла к убеждению, что роль, которую он сыграет в ожидавшем нас столкновении интересов, будет памятна мне до конца жизни. Мы прибыли в Сиденгам и остановились в ближайшей гостинице. Во время дороги, постоянно окруженные публикой, мы не могли посоветоваться, как удобнее нам приблизиться к Луцилле. Этот вопрос надо было решить теперь немедленно. Мы сели посовещаться в номере, который сняли в гостинице. Глава XLIX НА ПУТИ К КОНЦУ. ТРЕТЬЯ СТАНЦИЯ До сих пор во всех сомнительных или затруднительных случаях Оскар обычно подчинялся мнению других. На этот раз он заговорил первый и высказал свое собственное мнение. |
