|
Из казармы у городских ворот выступил отряд - Бальрих знал, куда они идут, и пропустил его вперед, а сам поспешил в Бейтендорф. Вдали пылало зарево пожара, в Бейтендорфе звонили в набат. Он свернул, и пожар оказался слева от него. "Если идти прямо, то куда же я попаду?" Бальрих быстро сообразил куда и со всех ног помчался на зарево. В свете все разгоравшегося пламени он увидел нечто похожее издали на шагающую ветряную мельницу. Оказалось, что Клинкорум, воздев руки к небу, мечется вокруг своего пылающего дома. Когда Бальрих внезапно вынырнул из-за нового корпуса, кто-то прошмыгнул мимо, точно заяц. В ту же минуту обрушился горящий балкон, и при вспышке пламени Бальрих узнал, кто этот "заяц": предатель, вор, шпион и поджигатель Яунер. - Смотрите, как удирает! - крикнул Бальрих Динклям; они сидели на своих спасенных пожитках возле канавы и, уставившись на пожар, даже не обернулись на его голос. Но старик Геллерт, ничего не успевший вынести из огня, кроме бутылки, угрожающе размахивал ею. - Никто не убегает! Никто и не думал убегать! - кричал он. Бальрих отвернулся от пьяного и сказал подбежавшему растерянному Клинкоруму: - Геслингу пожар очень на руку. Теперь ему не надо платить вам... и потом письмо... Он воображает, что там сгорит письмо, которое лишит его богатства. - А разве оно не там? - удивился Геллерт, неожиданно протрезвев. - Будь уж мерзавцем до конца, - упавшим голосом пробормотал Клинкорум, - и ты можешь сделать то, чего не сделает даже святой дух. Ломая руки, он вновь побрел куда-то, а Геллерт крикнул ему вслед: - Геслинг не человек, а золото! Он купит все, что от вас останется, он купит даже нас, никому не нужный сброд! Уходя, Бальрих успел заметить злорадную усмешку, с какой Геллерт поглядывал на догоравшее пожарище. По пути к вилле "Вершина" Бальрих услышал топот идущих людей, и ему показалось, что это шагает его неистово бьющееся сердце. От топота гудела дорога, это был и его путь, единственный и последний. Туда! Мрак сгустился. Он видит разъяренную толпу, вот она рванулась вперед, словно занесенная для удара рука, словно задушенный вопль: толпа бедных. И Бальрих исчез в ней. Рабочих были тысячи; позади осталось их нищенское жилье, эти тюрьмы, откуда они убежали, и город с властителями, которые старались их схватить; а властителей защищали солдаты. Рабочих были тысячи, и все они - как единый порыв бури. Они мчались на приступ, словно выброшенные штормом на неведомую землю, без конца и края простиравшуюся перед ними во мгле, где такие же, как они - их неизвестные братья, - в этот же час, быть может, штурмовали такую же виллу "Вершина", которая все равно останется недосягаемой. Никогда нам не войти в нее, никогда ей не быть нашей! И все-таки мы идем на нее приступом, ибо в атаке мы едины, для нас не существует ничего, кроме атаки, - ни того, что было раньше, ни того, что будет потом. Стой! Вот она, вилла "Вершина"! Мы чуть не пронеслись мимо. Открыть ворота! Мы больше не можем ждать! Мы ждали слишком долго! Что нам ограда! Мы разбиваемся об нее в кровь, напарываемся на острия решетки, соскакиваем в сад, топчем клумбы. Стреляют! Пули летят вокруг нас, впиваются в землю. Мы бросаемся врассыпную. И вот уже по одному, ощупью, ползем, мчимся вперед, только вперед! Стреляют! И с дороги - тоже. Мы между двух огней. Мужество - в нем одном наше спасение. Назад! Ворота распахнуты. Врезаться в ряды солдат, биться, колоть, кусаться! В темноте они не разберут - где свои, где чужие. Они кричат: "Дайте свет!" Но когда над воротами вспыхивает дуговой фонарь, мы уже прорвались, мы далеко, кроме тех, кто остался лежать, сраженный. |
