— Но на протяжении всей истории человечество именно так двигалось вперед…

— Может, и двигалось, да только до нынешнего исторического момента. А теперь у нас социальная гармония, так что любая перемена может привести к анархии.

Полковник встает с места и принимается нервно расхаживать по кабинету, засунув руки в карманы.

— Я не закончил, Бернардье. Предъявляю тебе самое страшное обвинение в нарушении Священного закона о душевной сдержанности. Нашей Партии равнодушия удалось провести его в парламенте ценой самоотверженной и героической борьбы. А тебе на это, я вижу, плевать! Тишина и спокойствие для тебя ничего не значат!

— Я никогда не нарушал спокойствия, господин полковник, — смиренно лепечет Бернардье. — За всю свою жизнь я не нарушил ни одного закона или указа.

— Лжешь, милейший, лжешь! Ты устраиваешь представления, на них собираются люди. И что же ты им показываешь? Ты показываешь им любовь, ревность, властолюбие, душераздирающие сцены, убийства. С подмостков на них обрушивается буря чувств, их захватывает стихия эмоций. Куда прикажете девать их покой, гарантированный Священным законом о душевной сдержанности? Коту под хвост! Вместо молчания и успокоенности — душераздирающие порывы. Да одного этого мне достаточно, чтобы перевешать вас всех до одного! — Без волнений жизнь становится болотом, господин полковник. Именно способностью к сопереживанию отличается человек от вещи. Даже эти роботы научились испытывать душевный трепет…

— В Законе черным по белому написано: разрешены психические нагрузки до двух мегапсихов. Вчера на злополучном представлении вы обрушили на бедного Фрэнка Уэбстера целых шесть! Двумя часами позже он скончался от инфаркта…

— Уэбстер? Сторож?

— Он самый… Так что у тебя нет никаких шансов на спасение, Бернардье. Он же буквально взорвался от эмоций. Шесть мегапсихов — доза прямо-таки для динозавров. Даже отличнику курсов бесчувственности не выдержать. Уже за одно только это я из вас всех собственными руками отбивную сделаю, мокрого места не оставлю!

— Тут нет моей вины, господин полковник, он сам пожелал досмотреть постановку.

— Ну, пожелал, что с того? Сторож ведь — образование слабенькое. Пять лет назад он отказался записаться на курсы бесчувственности: видишь, какой был непросвещенный, примитивный? Да только с вас это ответственности не снимает.

— Значит, мы заставили его волноваться? Значит, наше искусство подействовало на него? — почти с радостью переспрашивает Бернардье. — Я готов держать ответ, господин полковник. Благословенный Уэбстер! Ты спас театр! Когда-нибудь, Уэбстер, благодарное человечество в граните запечатлеет твое залитое слезами лицо. Покойся с миром в величественном мемориале жертв искусства. На руинах собственной душевной глухоты человечество воздвигнет великолепный мавзолей — символ своего спасения, не может остановиться Бернардье, — и будет хранить в нем твое разорванное сердце!

— Вон! — орет полковник, багровея от гнева. — Вон, клоуны, шуты, бродячие пугала, аристократы в обносках! Мне осточертела ваша высокопарная болтовня! Вон, бездомные слуги собственных душ! Бросить их в самую сырую камеру!

Вот теперь, спускаясь вниз по бесчисленным ступеням, я могу продолжить свой мысленный разговор с тобой, Принцесса. На чем я остановился? Ах, да. На том, что вся (e философия исчерпывается одним изречением: «Горе побежденным».