— Правда, они играли пьесу, написанную нашим соотечественником, но даже подобный акт патриотизма не может служить им оправданием. Грубое попрание законности и порядка, наглое нарушение привычного ритма жизни в Дарлингтоне заслуживают с нашей стороны лишь негодования и презрения. Кому нужен сейчас театр, дамы и господа? Кому нужна эта первобытная ложь, жалкие кривляния на примитивных подмостках? Со времен театра человечество прошло долгий и славный путь. Родилось искусство поливизии, голоскопии, кваркорамы, объемной музыки, родился энцефаларт. У искусства появились новые масштабы, новые возможности, и мы не намерены возвращаться к архаическим, дикарским средствам эмоциональной встряски. Мы не нуждаемся в искусстве, расстраивающем нервную систему. Нам нужен покой.

Мэр торжествующе посмотрел на толпу и снова уткнулся в шпаргалку:

— Жители Дарлингтона смело смотрят в будущее, они целеустремленно готовятся вступить в него, поэтому им нет дела до ваших пронафталиненных гамлетов, господин Бернардье. Театр мертв, никакими усилиями фанатиков и маньяков его не возродить. А потому муниципалитет Дарлингтона решил изгнать вас с позором из города. — Овации и восторженные выкрики. — Прочее же прерогатива полиции и судебных властей. Ваша труппа должна быть распущена, от этого выиграет вся нация. Позор Бернардье и его банде! Позор всем, кто занимается театром!

Видишь, Принцесса: вместо корзин с цветами — позорное изгнание. На чем я тогда остановился? Ах, да, на их крылатых словах «Горе побежденным!» Похоже, ими исчерпывается философское кредо людей. Я бы продолжил свою мысленную беседу с тобой, да не выйдет: толпа на площади начинает вопить, полицейский кордон с трудом удерживает жаждущую линчевать нас толпу. Нам грозят палками, в нас летят плевки, со всех сторон несется вульгарная брань. К Бернардье подходит офицер и защелкивает на его запястьях наручники. Полицейские подталкивают… нет, бьют нас в спину прикладами.

По дороге в тюрьму впервые за много часов мы услышали голос Бернардье:

— Простите их, дети мои. Они не ведают, что творят.

Теперь мне представилась возможность рассмотреть его физиономию вблизи: маленькие серые глазки так и буравят собеседника, узкая щель рта, большие волосатые уши, длинный, как водосточная труба, нос.

Когда судьба твоя в руках такого мандрила, на веселое времяпрепровождение и дружеские похлопывания по плечу рассчитывать не приходится.

— Значит, вы и есть те самые бродяги, что дают представления, говорит полковник, барабаня пальцами по пульту селектора с диктофоном. Никогда бы не подумал…

— Тем не менее это мы, — отвечает Бернардье.

— Мне вас раздавить — раз плюнуть, понял?

— Понял, — говорит Бернардье.

— Я ж вас, проклятых бандитов, одним махом… хрясь, и все тут. Думаешь, не могу?

— Можете: хрясь! — соглашается Бернардье.

— Могу! — орет полковник. — Я много чего могу! Народ оказал мне высокое доверие: обеспечивать его безопасность. Меня уполномочили следить за порядком.

— Вас уполномочили следить за порядком, — эхом вторит Бернардье.

— А вы разносите заразу.

— Да, мы разносим заразу — заразу красоты, — соглашается с ним Бернардье.

— Кому она нужна, ваша красота? Да никому! В пункте седьмом Указаний лорда-констебля что написано? «Красоту следует вырывать с корнем. Красота враг номер один государства, правопорядка и народа».

— Прямо так и написано, господин полковник? — робко вопрошает Бернардье.