— Если у сорняка не хватит ума остаться низ­ким, — говорит СайФай, — шансов на выжива­ние у него мало: первый попавшийся поезд сру­бит ему голову, и все. Кстати — «рубить голо­ву» — значит казнить.

— Я знаю, что такое «рубить голову», я в шко­ле учился, — отзывается Лев. — А ты, кстати, го­воришь, как неграмотная шпана — повторяешь отрицания дважды и все такое. Это неправиль­но с точки зрения языка.

СайФай останавливается как вкопанный и начинает сверлить Льва гневным взглядом.

— Тебе не нравится, как я говорю? — спрашивает он. — Не нравится старый добрый черный диалект?

— Не нравится, потому что ты им злоупотреб­ляешь.

— Да о чем ты говоришь, дружище, я не вруба­юсь?

— Что непонятного? Я уверен, что никто, кро­ме героев дебильных довоенных телесериалов, так не говорит. Ты же специально коверкаешь язык.

— Как это коверкаю? Что коверкаю? Да это же классический диалект, и сериалы эти — класси­ка. Мне не нравится, что ты не уважаешь мой диалект. Кстати, «диалект» — это...

— Да я знаю, что такое диалект! — перебивает его Лев, хотя не уверен, что смог бы дать точ­ное определение. — Я же не придурок!

СайФай с победным видом указывает на Льва пальцем, медленно и величаво, как обвинитель в суде.

— Ага! — говорит он. — Ты только что сказал «придурок». Кто теперь говорит неправильно?

— Да это не в счет! Я сказал так, потому что только и слышу от тебя подобные словечки! Через некоторое время я начну говорить, как ты!

СайФай довольно улыбается.

— Да, — соглашается он. — Это истинно так. Старый добрый черный диалект — штука зараз­ная. Это доминирующий язык. И если человек так говорит, это не значит, что он шпана. Кста­ти, Фрай, чтоб ты знал: у меня были лучшие оценки в школе по английскому и литературе. Но я должен уважать предков и то, через что им пришлось пройти, чтобы я оказался здесь. Я умею и могу говорить, как ты, но не хочу. Это как живопись. Пикассо пришлось доказывать всему миру, что можно написать портрет челове­ка, посадив оба глаза на одну сторону лица, нари­совав нос вместо коленной чашечки и все такое прочее. Если ты рисуешь неправильно, потому что иначе просто не умеешь, ты дурак. А если ты это делаешь, потому что так хочешь? Тогда ты ху­дожник. Вот такая мудрость, брат, — добавляет СайФай с улыбкой. — А мудрость — это такая шту­ка, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится утеше­ние, ты можешь вернуться и выкопать ее!

Отвернувшись, он выплевывает кусочек жевательной резинки, который прилипает к рельсам, а потом достает свежую пластинку и засовывает ее в рот.

— Кстати, обоим моим папашам нравится, как я говорю, а они цвета сиены, как ты.

— Они? — переспрашивает Лев. Сай сказал «папаши», но мальчик поначалу решил, что это опять проявление «старого доброго диалекта».

— Ну да, — говорит СайФай, пожимая плеча­ми. — У меня их двое. Что здесь такого?

Льву приходится предпринять серьезный мозговой штурм, чтобы понять, что именно Сай имеет в виду. Естественно, он слышал о мужских парах — так называемых янь-семьях, как их принято называть, но в его прошлой жизни, закрытой и тщательно оберегаемой от излишней информации, такие явления каза­лись чем-то совершенно фантастическим.

СайФай, впрочем, даже не понимает, что именно Льва так удивило. Оседлав любимого конька, он не в силах с него слезть:

— У меня был коэффициент интеллекта сто пятьдесят пять.