Марсель Пруст. Беглянка
В поисках утраченного времени - 6
«Мадмуазель Альбертина уехала!» Насколько страда¬ние психологически сильнее, чем сама психология! Только что, осмысливая свое душевное
состояние, я думал, что разлука без последнего свидания – это как раз то, о чем я мечтаю, я сопоставлял небольшие удовольствия, какие доставляла
мне Альбертина, с богатой палитрой влечений, которым она препятствовала, и сознание, что она живет у меня, мое угнетенное состояние дало им
возможность вы¬двинуться в моей душе на первый план, но при первом же известии об ее отъезде они не выдержали соперничества – мгновенно
улетучились, я переломился, я пришел к выво¬ду, что не хочу больше ее видеть, что я ее разлюбил. Но слова: «Мадмуазель Альбертина уехала»
причинили мне жгучую боль, я чувствовал, что мне с ней не справиться, я должен был прекратить ее; испытывая такую же неж¬ность к самому себе,
какую испытывала моя мать к уми¬рающей бабушке, я шептал себе слова утешения, какими успокаивают любимое существо: «Потерпи минутку – мы найдем
тебе лекарство; не волнуйся – мы тебе поможем». Я смутно догадывался, что если прежде я относился к отъезду Альбертины безразлично, что он был
мне далее при¬ятен, то лишь потому, что я в него не верил; когда же это произошло, инстинкт самосохранения стал искать простей¬шего
болеутоляющего средства для моей открытой раны: «Это все пустяки, я мигом ее верну. Я все взвешу, но в любом случае вечером она будет здесь.
Значит, и волно¬ваться нечего». «Все это пустяки», – так я сказал не толь¬ко себе, но и постарался, скрывая свои мучения, убедить в этом
Франсуазу: даже когда я любил Альбертину безум¬ной любовью, я все-таки заботился о том, чтобы моя лю¬бовь казалась другим счастливой, взаимной,
особенно – Франсуазе, не жаловавшей Альбертину и сомневавшейся в ее искренности.
Да, незадолго до прихода Франсуазы я был уверен, что разлюбил Альбертину, я был уверен, что ничего не упустил из виду, я полагал, что изучил
себя, как говорится, до тонкости. Но наш рассудок, каким бы ясным он ни был, не замечает частиц, из которых он состоит и о которых он даже не
подозревает до тех пор, пока что-то их не разоб¬щит и летучее состояние, в коем они, главным образом, пребывают, нечувствительно сменится
застыванием. Я ошибочно полагал, что вижу себя насквозь. Однако вне¬запный приступ боли снабдил меня неумолимым, неопро¬вержимым, необычным, как
кристаллическая соль, знани¬ем, которого мне не дал бы и самый тонкий ум. Я так привык к тому, что Альбертина тут, рядом, и вот, неожи¬данно –
новая грань Привычного. До сих пор я видел в Альбертине разрушительную силу, подавляющую мою лич¬ность, подавляющую мое восприятие
действительности; те¬перь же я видел в ней прочно прикованное ко мне странное божество с невыразительным лицом, до такой степени от¬четливо
отпечатавшимся в моем сердце, что, если это бо¬жество от меня отделится, если это божество, которое я едва различаю, от меня отвернется, то это
причинит мне невыносимую муку, а значит, оно жестоко, как смерть.
Мне хотелось как можно скорей ее вернуть, и я тут же начал читать ее письмо. Мне казалось, что это в моей власти: ведь будущее существует лишь в
намерениях че¬ловека, и нам представляется, что их можно изменить in extremis нашей воли. Но я не забывал и о влиянии других сил, с которыми,
даже если бы в моем распоряжении было больше времени, я не мог бы ничего поделать. Что в том, что час еще не пробил, если мы бессильны что-либо
изме¬нить в грядущем? Когда Альбертина жила у меня, я решил сам пойти на разрыв с ней.
|
