|
Выйдя замуж, она будет дорожить своей независимостью, мы останемся здесь вдвоем, мы будем так счастливы! Разумеется, это значило отказаться от Венеции. А насколько самые желанные горо¬да и в еще большей степени, чем Венеция, – герцогиня Германтская, театр, покажутся бесцветными, безразличны¬ми, мертвыми, когда мы соединены с другим сердцем узами столь болезненными, что они никуда нас не отпускают! К тому же Альбертина в своем стремлении к браку была совершенно права. Даже моей маме все эти промедления казались смехотворными. Жениться – вот на что мне дав¬но следовало пойти, вот на что мне было необходимо ре¬шиться; именно моя нерешительность заставила Альбертину написать письмо, хотя она сама ни одному слову из этого письма не верила. Чтобы добиться брака, она на не¬сколько часов отказалась от исполнения и своего и моего желания: вернуться. Да, она хотела вернуться, для этого-то она и убежала, – говорил мне мой снисходительный ра¬зум, но когда я себя в этом убеждал, разум возвращался к иному предположению. Этому второму предположению не хватило смелости недвусмысленно сформулировать мысль, что Альбертина способна на связь с мадмуазель Вентейль и ее подругой. И все же, когда это ужасное пред¬положение застало меня врасплох при входе в энкарвильский вокзал, подтвердилось именно оно. Я не мог себе представить, чтобы Альбертина сама решилась покинуть меня без предупреждения и не предоставив мне возможно¬сти удержать ее. И все-таки (после того, как жизнь только что заставила меня сделать новый огромный прыжок) ре¬альность требовала признания, но она, эта реальность, бы¬ла для меня так же непривычна, как та, перед лицом ко¬торой мы оказываемся в результате открытия физика, до¬знания судебного следователя, находок историка, исследу¬ющих преступление или же революцию, и, разумеется, эта реальность брала верх над моим худосочным вторым пред¬положением и вместе с тем подтверждала его. Второе предположение особым остроумием не отличалось, и паниче¬ский страх, который охватил меня в тот вечер, когда Аль¬бертина не поцеловала меня перед сном, и в ту ночь, когда я услышал стук оконной рамы, – этот страх был беспричинным. Однако на верность второго предположения ука¬зывало множество случаев, а дальнейшее явилось еще бо¬лее мощным доказательством того, что разум – инстру¬мент не самый тонкий, не самый сильный, не самый под¬ходящий для постижения истины, из коей следует лишь вот что: начинать надо именно с разума, а не с интуиции, с подсознательного, а не с твердой веры в предчувствия. Именно жизнь мало-помалу, от случая к случаю убеждает нас, что самое важное для нашего сердца или ума мы постигаем не разумом, а при помощи других сил. И тогда разум, сознавая их превосходство, по зрелом размышле¬нии, переходит на их сторону и соглашается стать их со¬юзником, их слугой. Опыт веры. Непредвиденное несча¬стье, с которым я вступал в единоборство, тоже казалось мне (как и дружба Альбертины с двумя лесбиянками) уже знакомым, угаданным в стольких приметах, в которых (не¬смотря на противоположные доказательства моего разума, основанные на уверениях самой Альбертины) я различал утомление, страх, который владел ею, когда она жила со мной, как рабыня. Мне уже столько раз мерещилось, будто я читаю эти приметы, написанные незримыми чернилами, в грустных и покорных ее глазах, во внезапно вспыхивав¬шем румянце у нее на щеках, непонятно от чего алевших, в стуке оконной рамы, которая вдруг распахнулась! У меня не хватило духу проникнуть в их смысл и как можно ско¬рее объяснить себе причину ее внезапного отъезда. |
