|
Оба немца были после ужина сильно выпивши и спорили по-русски о достоинствах своего родича, богача Шульцвейна. Вебер говорил, что слава и гордость их колоний, Богдан Богданыч Шульцвейн, скоро будет русским графом и князем и всю губернию заберет в руки; что ему и орден какой-то прислали, и что он в своей колонии затевает гимназию и газету. А Швабер кричал во все горло: «Врешь, врешь! Шульцвейн шельма, и ты шельма! Такого осла хвалить. Он грубиян и ты эзель!* Врешь! А-а! Так ты хвалить? у него табачная голова и полный карман мошенничества: он севастопольский воловий парк обокрал! Ты, Карл, ты, Карлуша, можешь надувать русских; а для нас — слушай, брат, вот тебе кулак, а вот и другой,— он овечья голова, шафскопф, и больше ничего! Молчать! Ну!» * Осел (нем.) Зрители этого петушьего боя, наконец, разняли спорщиков, уложили каждого порознь в его зеленый, с клеенчатым верхом, немецкий фургон и погнали кучеров. Но взъерошенные и красные, как после бани, бюргеры Швабер и Вебер, едучи рядом за воротами, еще долго ругались из фургонов и где-то даже будто бы опять на дороге выходили на траву, спорили и ругались, и даже хватали друг друга за виски. Так говорила молва. Уехали все, остались одни: хозяин и студент. — Погодите, оставьте вашу фуражку,— сказал Панчуковский. — Владимир Алексеевич, надо ехать. Ведь я верхом, а до нашей усадьбы двадцать верст будет. — Да разве завтра у вас уроки? кажется, завтра праздник! — Но ведь я вам сказал, что мы после обеда едем в город... — Ах, извините, точно: сейчас я вам дам деньги; только остались бы вы у меня переночевать,— а утром и доедете... — Нельзя, право нельзя: хозяин наш человек строгий, из донских; вы их знаете? — Как не знать! Скажите, однако, это он, что ли, гувернантку свою, московскую институтку, поколотил, и она пешком ушла к ногайцам, лет пять назад? — Кажется... Может быть... я, право, не знаю!.. — О, еще скрываете! Он с кнутом гнался за нею, с мезонина в сад, и расшвырял по полю все ее книги и вещи; говорят, не сдалась на его искания! Ну, да не в том дело; пойдемте в кабинет. Они пошли. — Извините, ваше имя и отчество? — Михайлов, Иван Аполлоныч,— ответил, поклонясь, хорошенький студент. — Ну-с, Иван Аполлоныч, я вам триста рублей дам, а вы мне сослужите службу! Михайлов поклонился. — Я бы вам сам дал денег; и вот они,— недалеко за ними ходить! Но вот в чем дело: вы слышали сегодня о священнике, отце Павладии? У него есть воспитанница,— понимаете, друг мой? У меня на нее есть виды,— поняли? Студент покраснел. — Ну-с, вы к нему, под предлогом займа денег, и поезжайте; он падок к хорошим процентам и даст. — Но он меня не знает. — Я напишу поручательство. — Отчего же вам самим к нему не съездить, насчет этой-то его девочки, если уже вы... Студент не договорил и опять покраснел. — Нельзя; я уже имел с ним ссору за одну девочку, а на людей моих плоха надежда. Они мне помогут после. А тут нужно только узнать, что у него за приемыш этот и стоит ли она внимания? Вы как-нибудь устройте так, чтобы ее увидеть; если нужно, то и заночуйте; да уж лучше всего поезжайте сейчас. Дело денежное, само себя оправдывает. |
