|
Может быть, влюбленные, а может, контрабандисты! Норбер поднял воротник пальто, к которому еще не привык, которое еще не ощущал своим. Подняв голову к небу, он увидел звезды. Какая-то женщина задела его, что-то сказала, и он быстро отошел, свернул направо в узенькую улочку, где заметил освещенную дверь гостиницы. В вестибюле было жарко. За стойкой красного дерева стоял благообразный господин в черном, который спросил: - Вы один? Монду протянули пачку бланков, и после секундного раздумья он вписал первое пришедшее в голову имя. - Есть одна комната с видом на Старый порт. Служащий взял у него чемоданчик, и г-ну Монду стало стыдно: вдруг тот удивится скудости багажа. - Третий этаж. Лифт уже не работает. Сюда, пожалуйста. Комната выглядела уютной. Стеклянная перегородка отделяла ее от уборной. Над камином висело большое зеркало, и Норбер посмотрелся в него; он смотрелся долго, с серьезным видом; склонил голову, собираясь вздохнуть, но сдержался, снял пиджак, чуточку тесный в рукавах, галстук, рубашку. Затем осмотрел комнату, где был совсем один, и немного пожалел, правда не до конца признавшись себе в этом, что не стал слушать женщину, которая заговорила с ним у воды. Наконец он лег и натянул одеяло до самого носа. Глава 3 Из-под его припухших, тяжелых век текли слезы, необычные слезы. Теплые, совершенно невесомые, они, не истощаясь, лились как из глубокого источника, скапливались у решетки ресниц и, наконец, освобожденные, катились по щекам не отдельными каплями, а зигзагообразными ручейками, словно струйки воды по стеклам во время проливного дождя, от чего мокрое пятно на подушке, у подбородка, расползалось все больше. Это доказывало, что г-н Монд не спит, не мечтает, а просто думает о подушке, а не о песке. Однако мысленно он находился не в номере гостиницы, названия которой даже не знал. Голова у него работала ясно, но не той, обычной повседневной ясностью, в которой признаются, а той, от которой наутро краснеют, поскольку она придает самым банальным предметам такую же величавость, что поэзия или религия. Слезы освобождали Монда от усталости, скопившейся в нем за сорок восемь лет, слезы несли ему облегчение: испытание закончилось. Он сдался. Бороться уже не было сил. Он приехал издалека - поезда как бы и не существовало, осталось лишь ощущение долгого бегства - приехал к морю, огромному голубому, удивительно живому, душе земли, душе вселенной, которое мирно дышало рядом. Несмотря на подушку - да и какое это имело значение! - он в конце длительного бега лежал у моря; он упал возле него, усталый, но уже умиротворенный, и теперь, вытянувшись, покоился на теплом золотом песке, и вокруг не было ничего, кроме моря, песка да самого Монда, и он говорил. Он говорил, не открывая рта - в этом не было необходимости. Он рассказывал о своей безмерной усталости не от путешествия в поезде, а от долгого жизненного пути. Сейчас он не чувствовал своих лет. И мог позволить себе надуть губы, как ребенок. - В пределах моих возможностей я сделал такое огромное усилие... Здесь он не был обязан выражаться ясно, как тогда, когда жаловался на что-либо жене. В раннем детстве слуги шушукались, что он никогда не будет ходить, потому что слишком толст. И ноги у него долго оставались кривыми. В школе он пристально, мучительно вглядывался в буквы на черной доске, и учитель говорил ему: - Все еще не проснулись? Так оно и было: несмотря на все усилия, он в конце концов засыпал. |
