|
Я скрылся в толстых ветвях, взбираясь уверенно и решительно. Что бы они ни обсуждали, это явно что-то нехорошее, и уж вовсе не какой-нибудь приятный сюрприз для меня. Иначе они бы просто прекратили говорить об этом или сменили тему разговора, когда я вошел, — заговорили бы о работе или Библии. Ближе к вершине ветви становились тоньше, и в просветах между ними виднелись крыши домов. Самый замечательный вид открывался с верхушки дерева, но ветки и сам ствол были там такими тонкими, что легко начинали раскачиваться. Я прекратил подъем недалеко от вершины, пока это еще не стало безрассудством. Мне нужно было подумать, а это место было самым уединенным из всех, которые я знал. Мама всегда спрашивала меня, как там школа, подумал я, и что нового я сегодня узнал? Я хотел сказать ей, что сегодня мы проходили Закон Среднего, и спросить, что она об этом знает, но она неожиданно ничего не спросила. И почему папа дома в это время? Кто-нибудь умер? Что может быть не так? Единственным умершим человеком из тех, кого я знал, была моя бабушка, но, когда это произошло, мне сказали. Я видел ее лишь однажды — строгую и седовласую, едва ли выше меня ростом, и совсем не плакал, когда узнал, что она умерла. Ни мама, ни, конечно, папа, тоже не плакали. Никто не умер, иначе мне бы сказали. В четверти мили отсюда за верхушками деревьев скрывался мой дом, но я все же мог различить часть крыши над кухней. Ничего сложного: в Лейквуд-Виллидж все дома, кроме нашего, имели наклонные крыши, наша же крыша была плоской. Что там все-таки происходит? Легкий порыв ветра качнул дерево, и я обхватил ствол обеими руками. Это должно касаться меня, подумал я, иначе почему так важно было меня выпроводить? Это было что-то, связанное со мной, и вряд ли хорошее. Этого не может быть. Даже когда меня вызывает директор школы, это всегда оказывается что-нибудь хорошее: поздравления по поводу выбора меня старостой пожарников, предложение поработать в школьном комитете, сообщение, что на экзамене штата я набрал наибольшее количество баллов, не считая моего брата. Сумерки застали меня сидящим на дереве, словно встревоженный енот. Я все еще блуждал во тьме своих предположений, однако решил ни о чем не спрашивать, как бы мне этого ни хотелось. Пусть они сами обо всем мне расскажут, когда решат, что пришло время. Я бессилен. Я ничего не могу сделать. Это что-то большое, что-то, чего я не должен знать, вот и все. Я спустился вниз и пошел домой, втирая пятна сосновой смолы в джинсы. Когда я толкнул дверь на кухню, отца там уже не было, мама готовила ужин. Не просто ужин, потому что в этот момент она как раз ставила в духовку торт со взбитыми сливками. — Привет, Дикки, — сказала она обычным тоном. — Что сегодня проходили в школе? — Да ничего, — ответил я ей в тон, уступая ее настроению. Бобби стал чаще пропускать уроки, и эти закрытые собрания время от времени случались опять. Один в нашей с ним комнате, иногда я различал сквозь стену негромкие голоса: в основном, отцовский, иногда — мамин и очень редко, голос Бобби, такой тихий, что я даже не был уверен, что это он. Однажды перед сном, когда он взбирался по лестнице на верхнюю койку, я не выдержал. — Что происходит, Бобби? — спросил я. — О чем вы с мамой и папой разговариваете? Это касается меня? Он не посмотрел на меня, перегнувшись через край своей койки, как он это обычно делал. — Это секрет, — сказал он. — Ты тут ни при чем, и тебе не нужно ничего знать. Почти всегда мы с Бобби могли поговорить откровенно, но не сейчас. |
