Кремовый шелк спущенных штор с трудом сдерживал напор яркого солнца. Алиса с удивлением обнаружила на себе белую батистовую сорочку, застегнутую до подбородка на мелкие пуговки, а рядом в кресле, в позе непринужденного ожидания расположились ее брюки и свитер, вернувшие сразу сбивчивые, нетерпеливо накинувшиеся воспоминания.

Эти вещи сопровождали ее в другой жизни. Именно в этом свитере покинула она дом в Сан-Антуане, его стягивала с себя в кемпинге и держала в руках, пока доктор, приведенный Остином, выслушивал грудь холодным фонендоскопом. А потом, проглотив какую-то таблетку, медленно отчалила в другое измерение, перемешавшее сон и явь.

Был ли в самом деле аэропорт со светящимся коридором стартовой дорожки, шоссе, среди спящих холмов, ночной сад с запахом цветущей мимозы и встречающая их у подъезда дома в круге тонких колонн седая женщина, придерживающая на полной груди шерстяную вязаную шаль? Она потом поила Алису горячим отваром каких-то трав в огромной, тепло освещенной очагом кухне. Мраморные черно-белые плиты пола, диккенсовская посуда, отливающая медью на резных деревянных полках и тонкое золотое колечко, глубоко врезавшееся в пухлый безымянный палец, придерживающий дымящуюся чашку?…

…В дверь спальни постучали. Боком раздвигая двойные створки, в комнату вплыла та самая вчерашняя женщина, оказавшаяся шустрой черноглазой толстухой. В одной руке она держала вешалку с отглаженной Алисиной блузкой, в другой, протянутой к постели, телефон.

— Алиса, девочка, мы с бабушкой так рады, что ты решила погостить у Остина! — вырвался из трубки голос Елизаветы Григорьевны. — Прошу тебя, не торопись домой: я бодра и под внимательной опекой. Займись собой, позагорай, поиграй в теннис, побегай по окрестностям. Во Флоренции уже, наверное, весна в разгаре! — Голос матери звенел вдохновение, полностью соответствуя картине, открывшейся за распахнувшимися с торжественным шелестом театрального занавеса шторами. Окно оказалось широченным, представляя визитную карточку флорентийской весны: гибкие, зазеленевшие виноградные лозы, падающие откуда-то сверху, ветки кустов, будто вставших на цыпочки, чтобы протянуть к окну гроздья мелких ярко-желтых соцветий, чистейшую небесную лазурь в оттенке и высоте которой уже угадывалось торжество раннего потепления, особенно старательно окутывающего темные, игольчато-пушистые кроны старых пиний.

Рассеянно слушая голос матери, неспешно рассказывающей какую-то парижскую новость, Алиса вытащила маленькую карточку, притаившуюся среди колючих стеблей розового букета. «Поздравляю с началом новой весны. Остап. 1 марта 1970 г.»

— Да, мам, тут уже вовсю весна. И я непременно буду греться и бегать по лесам, — Алиса положила трубку и решительно отбросив перину, кинулась к окну. Здесь, в солнечном прямоугольнике, наполненном золотистой метелью, она с наслаждением потянулась так, что хрустнули косточки и по спине рассыпались небрежно сколотые волосы. «А что если у Остина и в самом деле есть теннисный корт?» Мысль, залетевшая по ошибке, как мотылек к огню, показалась Алисе неуместной шуткой. Она плюхнулась в кресло, уткнувшись подбородком в колени. «Да кто же ты, какая ты, в самом деле, Алиса?..»

— Доброе утро, синьорита Алиса» — неслышно появилась рядом толстуха. — Меня зовут Изадора, я домоправительница сеньора Брауна. Вы давеча, должно быть, не запомнили имя, можно звать меня просто — Дора. Вашу блузку выстирали, а рубашка, вы извините… Сеньор Браун сказал, что ваши вещи прибудут позднее, пришлось взять мою сорочку — я старуха, ношу простое белье, да и все эти нейлоны пекут кожу, аж жуть.