|
Она замолчала и отступила на шаг от него. – Я думаю, у вас начинается жар после ранения, – наконец проговорила она, и ему показалось, что ее голос прозвучал как то странно. Он вздохнул. – Пусть будет так. Тому, кто вырос в миру, трудно понять, что глаза человека не должны ослепляться мирским блеском. Поверьте, покидая мир, я сожалею только об одном. – О чем же? – затаив дыхание, прошептала она. – О том, что я не достиг цели, ради которой пришел в него: я так и не выучил греческий. Вновь наступило молчание. Наконец ее платье зашуршало, и она отошла на несколько шагов от него, так что теперь он мог видеть ее лицо и всю ее фигуру целиком. – Мне кажется, я слышу голоса ваших слуг. Сейчас я оставлю вас. – Я благодарен вам, мадонна. Да поможет вам Бог. Но она так и осталась стоять между ним и пылавшим камином, худощавая и стройная, как в тот самый вечер, когда он впервые увидел ее в саду здесь, в Касале. На ней было плотно облегающее платье из серебристой парчи, и его узкие рукава спускались до самых ее пальцев, тонких и слегка заостренных, и он вспомнил, что в тот раз на ней было платье с точно такими же рукавами. На ее плечи была накинута голубая бархатная мантия, свободные рукава которой были оторочены горностаевым мехом, а в серебряной сетке, схватывавшей ее каштановые, с золотым отливом волосы, сверкали сапфиры. – Да, – задумчиво и мечтательно проговорил он, – именно так вы выглядели тогда, и такой я навсегда запомню вас. Я рад, что мне удалось послужить вам, синьора. Это возвысило меня в моих же собственных глазах. – Вы возвысились и покрыли себя славой в глазах всего света, синьор принц. – Разве это имеет значение? Бледная как полотно, она медленно подошла к нему, и, когда она, слегка нахмурив свои тонкие брови, склонилась к нему, он увидел ее темные задумчивые глаза, глубокие и загадочные, словно озера. – Неужели и я ничего не значу для вас, Белларион? Он печально улыбнулся. – Стоит ли спрашивать об этом сейчас, мадонна? Разве я всей своей жизнью не доказал вам, что никогда еще женщина не значила больше для мужчины? Я служил одной вам, служил per fas et nefas note 117. Она стояла над ним, и ее губы дрожали. И когда она наконец заговорила, ее слова как будто не имели отношения к тому, что было сказано раньше. – Я сегодня одета в ваши цвета, Белларион. – О о, а я даже не заметил! – удивился он. – Это не случайно. – Очень мило и чрезвычайно любезно с вашей стороны было оказать мне такую честь. – Я выбрала их не только поэтому. Неужели они ничего не говорят вам, Белларион? – А о чем они могут говорить? – сказал Белларион, и впервые со времени их знакомства она заметила, как в его глазах мелькнул страх. – Я вижу, вы не понимаете меня. Неужели вы не желаете ничего более в этом мире? – Ничего из того, чего я могу достичь. Но желать то, что находится за пределами достижимого, означает вкусить всю горечь бренного бытия. – А разве такие пределы существуют для вас, Белларион? Она улыбнулась ему, и при виде слез, стоявших в ее глазах, у него перехватило дыхание. Своей здоровой левой рукой он судорожно схватил ее левую руку, опущенную на уровень его головы. – Я, конечно, сумасшедший, – с трудом выдавил он. – Нет, Белларион, всего лишь глупый. Так вы действительно ничего не хотите? Он густо покраснел. – Существует только одна вещь, которая смогла бы превратить жестяной блеск мира в истинный свет. Только она сделает жизнь… О Боже! Что я говорю? – Почему вы замолчали, Белларион? – Я боюсь! – Меня? Разве могу я в чем то отказать вам, отдавшему все, чтобы служить мне? Разве я не должна взамен предложить вам все, что имею? Неужели вы ничего не хотите потребовать для себя? – Валерия! Она наклонилась и поцеловала его в губы. |
