Дедушка Елизар пришел опять в хорошее настроение и только отмахивался рукой, точно отгонял муху.

Потом бабушка Парасковья и Дарья заговорили разом. Обе так и наступали на старика. Сначала дедушка Елизар решительно ничего не мог понять, в чем дело, а потом уж сообразил, что говорят о Кирюшке.

— Эге! Так вот вы как со мной разговариваете?.. — рассердился он, размахивая рукой. — Со мной… а?

— Ты бы то подумал, как мы перебиваемся да колотимся, — жаловалась бабушка Парасковья. — Опять в долг набрал харчей. Дома-то хоть шаром покати… Добрым людям праздник, а у нас все нет ничего…

— Ну, ну, говори?

— И скажу… Все скажу. Как Кирюшку захотела барыня в люди вывести, так ты и остребенился. По крайности, сыт и одет будет, и притом в тепле… Осенью-то заколеет парнишка на вашей работе. Тоже жаль ребенка… Не велико место.

Дедушка Елизар сел на лавку. Дарья стояла у окна и плакала. С полатей свешивалась голова большака Парфена. При отце сыновья не смели говорить.

— Позови сюда Кирюшку… — проговорил, наконец, старик.

Дарья побежала на улицу и привела Кирюшку, который немного струсил и остановился, на всякий случай, поближе к двери.

— Подойди сюда, Кирюшка, — позвал его дедушка.

Он обнял его, погладил по голове и проговорил:

— Ну, а ты как думаешь, Кирюшка? Оставаться тебе в мужиках, али господский легкий хлеб есть?

— Не знаю… — плаксиво ответил Кирюшка.

— Ах, Кирюшка, жаль мне тебя… Вот как жаль!.. Ну, а теперь кончено… Спать хочу.

Что «кончено», — дедушка так и не сказал. После обеда он, по обыкновению, завалился спать, а вечером куда-то ушел. Бабушка Парасковья и Дарья шушукали между собой потихоньку. Анисья надела новый сарафан и новый платок и ушла в хоровод, игравший на горке у «известки». Кирюшка бегал по улице с ребятами.

На другой день ранним утром вся семья отправилась на прииск. Настя опять стояла у ворот и провожала их печальными глазами. Ей было скучно оставаться с бабушкой Парасковьей, которая вечно ворчала и охала. Дедушка Елизар был сердит и ни с кем не говорил. В такие минуты к нему никто не подступался. Он все поглядывал на Кирюшку, качал головой и бормотал:

— А жаль… И как еще жаль-то!… Одна задача.

Когда они были уж близко около Захаровой, начался дождь, смочивший всех до нитки. Особенно плохо доставалось женщинам, у которых подолы сарафанов облипли желтой глиной. К своей делянке приходилось ехать мимо приисковой конторы на Авронинском. «Солдатка«» сидела на крыльце за самоваром и подозвала к себе дедушку Елизара.

— Ну, что, старик, отдаешь мне мальчика? — спросила она.

Старик по заводской привычке снял шляпу и ответил не вдруг.

— Мы его грамоте выучим, — объясняла «солдатка», раскуривая папиросу.

— Так-то оно так, сударыня-барыня, а только вы изведете парнишку. Отвыкнет он у вас от настоящей мужицкой работы.

— Как знаешь. Я силой не желаю брать…

Вышел Федор Николаевич, покашлял, — он постоянно кашлял, — и проговорил:

— Мальчику будет лучше…

Дедушка Елизар думал еще два дня. Как на грех, началось ненастье. Все работали мокрые. Кирюшка корчился от холода на облучке своей таратайки и походил на цыпленка, вытащенного из воды. Главная беда заключалась в том, что и обсушиться за ночь было негде. В землянке стояла тяжелая сырость. Ребенок Марьи неистово кричал целых две ночи. Дедушка Елизар продолжал думать, и только на третий день сказал:

— Кирюшка, оболокайся.

Они пошли к конторе. Кирюшка шлепал по грязи босиком и дрожал от холода. Навстречу им попался штейгер Мохов, ехавший верхом.