Ты ошибаешься, Белоснежка, — оправдывался он, хотя он не называл меня Белоснежкой и не знал, что я — Белоснежка, — отец не знал своей горячо любимой дочери. Но вопреки тому, что он, заикаясь, бормотал, правда стояла в его глазах, в его мертвых глазах, в его холодных, мертвых, лживых глазах, — он не любил меня. О, еще не мертвый — я, конечно, знаю разницу между фактом и фикцией, фантазией и реальностью, — как он мог быть мертвым, если я говорила с ним, убеждала, умоляла его прекратить эту ужасную связь, угрожала ему, да, — хотя нет, тогда еще — нет.

Я не угрожала ему тогда.

Все еще была середина августа. Здесь так жарко в августе, разве вы не знаете, духота на лестнице с покрытыми ковром ступенями, у небольшого бассейна в испанском дворике, ты хочешь писать, Сара? — нет, конечно, нет, у меня уже мокрые штанишки. Кружевные трусики Белоснежки были совершенно мокрые, когда она разговаривала со своим отцом.

Угрозы… Но я не виновна в его смерти, он не был мертв — прости меня, отец, я согрешила, — угроз не было до сентября. День труда. Третье сентября. Почему он называется День труда? Это праздник в честь уймы женщин, изнемогающих от страданий в родильных домах? Как, должно быть, страдала моя мать, Распутная Ведьма, производя на свет Белоснежку. Позже дорогой папочка вручил свою Белоснежку Черному Рыцарю. Черные Рыцари, оба черные как ночь, м-м-м, вот так. Можно ли было ожидать, чтобы черные люди оказались белыми? Я была совершенно изумлена, когда он оказался белым. Ну конечно, невинное создание, всего двенадцать лет. Ему следовало бы быть черным. «Проглоти это, дорогая», — сказал, но я не смогла.

Я была в белом купальном костюме, бикини.

Я грелась на солнце у бассейна, вода в заливе плескалась о сваи, плескалась… О, что она говорила ему по телефону! Эти голоса! Белоснежка лежала на ослепительном солнце в своем белом бикини. Был День труда, но что за труд в особняке Уиттейкеров? — только апатия и похоть. Я не должна этого говорить. Он мой отец, Черный Рыцарь, с его густыми черными волосами, в коротких черных плавках, «проглоти это, дорогая»… Он лежал рядом со мной в шезлонге. Мать, с задатками Распутной Ведьмы, ушла в дом за лимонадом, так как был День труда. Да и слуги отсутствовали. Господи, помоги им. Я сказала ему, я проверяла его, понимаете, потому что у меня не было доказательств… Говорю ему: мне известно, что он все еще встречается с этой Ведьмой Бимбо. Он глядит на меня своими мертвыми, холодными, лживыми глазами и говорит: «Нет, Сара», — мое имя на его лживых губах вызывает во мне отвращение — он надеется, что я проглочу его явную ложь, убеждает меня: «Нет, Сара, я перестал с ней видеться». Я сказала ему, все еще проверяя его, что он лжет, я знаю — он лжет, пригрозила открыть все матери. Она как раз выходит из дома, приближается к нам. Моя угроза, но не моя вина. В том, что случилось, нет моей вины.

Она выходит к нам во внутренний дворик через застекленные двери.

Она несет серебряный поднос с кувшином лимонада. Солнечный луч дробится, окрашивая кувшин в желтый цвет. Я окликаю ее: «Мама, есть кое-что, о чем ты должна знать», — нож ему в сердце! Он хватается за сердце, смотрит на меня, глаза широко раскрыты — прости меня, отец, я согрешила, — и плачет: «Нет, Сара», — его последние слова, мое имя у него на губах — его последнее слово, так как в следующее мгновение он уже мертв. Но, конечно, он не умер, он все подстроил, чтобы меня привезли сюда и представили таким высокообразованным джентльменам… разве не он способствовал моему освобождению из Гробницы для Невинных, куда меня поместили против моей воли… Это она убила его, слова, которые она произнесла по телефону… эти голоса, которые я услышала по телефону.