Ребята остановились, с восхищением глядя, как метрах в ста ниже по течению выбирается из воды лиса с лисенком. Вот она выкарабкалась из воды, положила щенка на песок, встряхнулась и посмотрела на Клычдурды-агу и его детскую ораву. Посмотрела так, словно отблагодарила за спасение. И Довран пояснил своим друзьям:

— Лиса говорит, что она ничего плохого людям не сделала. Она говорит, что если бы захотела, то всех бы кур перетаскала, но пожалела. Я, говорит, пожалела вас, а вы меня...

— А откуда ты знаешь, что она так говорила? — спросила удивленно Аннагозель,

— А ты сама разве не слышала? — не меньше ее удивился Довран.

— Гена, ты слышал? — спросила девочка.

— Слышал, конечно, — отозвался Генка. — Только два последних слова лисы не разобрал. По-моему, она сказала «спасибо вам».

— Да, кажется, что-то в этом роде, — важно произнес Бяшим, боясь как бы его не обвинили в невежестве и в полном отсутствии слуха.

— Мы с этой лисой давно знакомы, — усмехаясь, сказал Клычдурды-ага. — Еще прошлой осенью она приходила ко мне в гости, просила петушка. Я ей тогда пригрозил: если не перестанешь попрошайничать и подкрадываться к моему курятнику, то придется по тебе выпалить заряд дроби. Лиса хорошо поняла мое предупреждение, вот я и не тронул ее. Пусть живет — ловит мышей.

Ребята озорно засмеялись, и Генка тотчас спросил:

— Клычдурды-ага, а что вы будете делать с этими кустами?

— На топку пойдут. Зажжем огонь в тамдыре, нагреем печку как следует, напечем чуреков. Потом вас всех угостим. А пока, давайте-ка все вместе вытащим этот хворост на сушу, да отнесем его домой.

Ребята шумно приступили к делу...

IV

Паводок на Амударье держался до самых жарких дней. Вода убывала медленно. И медленно менялся, вернее возвращался к прежнему облику ландшафт речной низины. Сначала была только необъятная водяная гладь. Днем она сверкала на солнце, словно разлившееся стекло, и над ней тут и там в синем, потускневшем от восходящего пара небе, кружились целыми стаями стервятники, Много разнога зверья утопил и вынес вместе с илом амударьинский паводок, — стервятникам — полное раздолье. С утра они каждый день начинали кружиться над рекой, затем, заприметив добычу, раздувшийся и уже загнивающий труп волка, лисицы, шакала, джейрана, а то и домашней коровы, спускались за рекой и приступали к пиршеству. Ночью в разливах купалась луна, проделывая от берега до самого горизонта лунные дорожки. То и дело шумно всплескивались, ударяя о воду плавниками сонные, обожравшиеся падалью сомы. Беспрестанно завывали детским плачем шакалы: то ли по привычке плакали, то ли оплакивали своих погибших детенышей.

Много погибло всякой дичи, но и прибавилось еще больше. Было такое впечатление, что вместе с водой прибыло множество уток, поналетело чаек, крылатой мелюзги всяческой — воробьев, синиц, жаворонков. Да так оно и было: вся эта пернатая армия переместилась с юга, следуя тоже, как и стервятники, за легкой добычей. Недоумевали только Генка и Бяшим — почему не все утки улетели на север, выводить птенцов. Но это недоумение у своих друзей очень быстро рассеяла сообразительная Аннагозель. Видя их, сидящих на берегу и пожимающих плечами, она послушала-послушала ребят и высказалась, улыбнувшись мудро:

— Ну почему они должны лететь на далекий север, когда им и здесь хорошо! Если бы я была уткой — я ни за что бы не полетела в холодные страны.

Друзья посмотрели на нее с усмешкой, и Генка сказал:

— Если бы ты была уткой, тебя давно подстрелил завхоз Абдулла.

Бяшим засмеялся, и Генка, видя, что сказал смешное, тоже захохотал.

— И совсем не смешно, — с обидой сказала Аннагозель.