— Ну чаво ты всполошился? — оправдывался позже старый. — Чаво вспенился? Ить время ото времени ко всякому человеку приходит нужда побыть одному. Для души нашей одиночество всё одно, что баня для тела. Пересиживать в ём, как в парилке, не след — угореть можно. А вот похлестать подлинность свою веничком продуманности — это человеку на пользу.

В то утро Леон Корнеич воротился со старицы просветлённым, ровно и в самом дело промытым изнутри. И весь день глядел он на мир такими глазами, вроде бы сполна постиг беспредельность его, а себя в нём осознал не последней пылинкою.

Тогда и Дёмка до самого вечера видел вокруг себя одни только цветы да росные звезды.

А вот вечером... Вечером Леон Корнеич не удержался, признался:

— Нонче поутру я в таку думу ушёл, что прислышалась мне песня. Ой, какая колдовская! Спасибо — ты прибежал: мне бы самому от неё не очухаться. Смерть, видно, меня зовет...

— Не ходи больше на парусло один, — попросил тогда Дёмка.

— Не пойду, — пообещал старый.

Однако ж на другой день Дёмка опять пробудился в сиянии спелого утра. Он спешно кинулся в порты и босым галопом покатил в сторону ёрика. Да не успел он и через прясло перемахнуть — вот он, Леон Корнеич. Катит старый от руслища обратно, несётся, прямо сказать, на семерых трусливых...

Подслеповатый Самоха только сблизи разглядел внука. Тут он и опомнился, что молитву читает, но не крестится, а лишь клюёт себя в серёдку груди тряскими перстами.

Осознавши несуразность вида своего, Леон Корнеич вильнул на тропе — хотел было в густом подлеске испуг свой укрыть. Но сообразил, что он уже пойман острым глазом внука, потому остопился, перевёл дыхание и засеменил до заимки прямиком. На все Дёмкины вопросы он долго пожимал плечами, вроде не понимал, что хочется тому от деда узнать. Дома Леон Корнеич сразу же сунулся заняться привычным делом, да руки хозяина подвели. Взамен давно задуманного им хитреца-скомороха они, тряские, вылепили ему какую-то фигу, а потом и вовсе опустились. Тут старый вспомнил, что с вечера не пил квасу; и ковшом-то не очень полным почерпнул он из дёжи клюквенки, но лишь оплескал на себе рубаху.

Тогда уж Дёмка взялся теребить деда:

— Ты чего это? А? Кто тебя?!

— Никто, Дбмушка, никто. Ей-богу.

— Нешто утопленника на старице узрел?

— Никого не узрел, — даже осерчал Леон Корнеич, но, подумавши, всё-таки признался: — Хуже, Дементий Силыч. Хуже! Вчерашняя песня, оказывается, не во мне звучала.

_ А в ком?!

— Так вот, понимаешь ли: вроде бы что и слышалось, а вроде и рассказать не о чем. Вишь какая штуковина получается...

— А что слышалось-то, дедуня?

— А то, внучок, чего и быть не должно. Верь, не верь, а послышалось мне, ровно бы малое дитё из-под воды в омуте плакало. Не ором орало, не захлебывалось в крике, а тоненько, жалобно так: у-у, у-у... Похоже, забилось оно куда-то в илистую глину и выстанывает там тяжкую обиду свою. Поначалу-то я стон опять было за песню принял, а потом разобрался. Подумал ещё: может, нечистый ребятню из Белояровки на старицу за лёгкою рыбою пригнал? Может, она мне, пугая, пение-стоны разводит? Я и полез в рогозник. Хворостину выломал. Да только зря армию комаров на себя поднял. Воротился на мысок, сел опять на каршу — плачет! Ещё слышнее прежнего. Вот когда меня морозом и продрало. Понял я, наконец, что ребячьим голосом стонет омутовая глубина! Что же это такое? Уж не водяной ли зовёт меня к себе?!

— Почему ж он тогда ребятёнком плачет?

— Кто его угадает? Должно, надеется, что так жальчее.

— Водяной кошкой орёт, — убеждённо заявил Дёмка и стал гадать: — Может, берегиня какая, русалка, в нашем ёрике поселилась? Может, её половодьем с верховья принесло.