— Берегиня больше хохочет.

— Дай сбегаю, послушаю, — сорвался было Дёмка слетать до парусла.

Но Леон Корнеич застрожился:

— Я те побегу! Я те послушаю! Начирикал заботы, — тут же посетовал он на себя. — Кто меня за язык тянул?

Дёмке же он не забыл повторить:

— Только вздумай... побеги мне! И вообче... На протоку — ни ногой! Понятно?!

Ясно, что понятно. А то как же? Ведь кабы да не ад, так был бы и с чёртом лад...

Вот с этим ненастным согласием, с этим слякотным послушанием и протащился Дёмкин день до самого заката. Вымотанный никчёмными делами, завалился тот день во мшаник густых сумерек. Заботливая ночь, дабы не тревожить покой изнемогшего, пологом облаков задёрнула небеса. Звёздам велела она не больно-то высовываться наружу, не больно-то выпяливать красоту свою, чтобы завистливой неясыти не вздумалось ухать посреди тишины, углядевши в глубине парусла их отражение. Да чтобы ревнивая выпь на дальнем болоте не взялась кликать блудливого лешего, принявши спросонок звёздный отсвет за хоровод озорных шутовок...

От осторожности такой даже луна, ещё на днях медовая, спелая, ссохлась на небе какой-то обкусанной плесневелой краюхою. Когда же она, робкая, посмела заглянуть в оконце самохинской избы, когда разглядела в умиротворённой дедовым похрапыванием темноте несонные Дёмкины глаза, то и себе давай строжиться. Не на звёзды — на парнишку. Чего, дескать, тебе не спится?! Уж не замыслил ли ты среди ночи на старицу бежать? Смотри у меня, парень! Не то возьму да и высвечу для тебя на протоке то, чего и в самом деле никак не может быть на земле...

«Ну вот. Ещё одно пужало, — в свою очередь подумалось парнишке о луне. — Саму-то вон как со страху сжулькало. А я не боюсь! Мне только деда всполошить жалко, потому и жду, когда он хорошенько уснёт. Сщас-ка встану... пойду... не струщу...»

И ведь поднялся пострелёнок! Поднялся. По избе, по сенцам — на цыпочках... Вышел на погоду...

А луна!

Луна, оказывается, по-над сопкой Авдейкою только что восходила. Потому-то она из-за рубчатого края тайги и показалась парнишке такой обглоданной. А тут она образовалась перед Дёмкою крутобокой красавицей, которая так и расплылась перед его храбростью в полной улыбке. Будто бы и не луна всплыла над заимкой, а глазурованный мятный пряник. Очень уж, видно, ей понравилось Дёмкино упорство.

Кроме того, хозяйка ночного неба успела когда-то светом своим растопить облачную завесу, успела и на земле прояснить среди подъельника извилистую тропку. Вот и повела она, заторопила отчаянного парнишонку до ночной старицы, заказанной ему Леоном Корнеичем для наведывания даже среди бела дня.

Вот луна осторожно выпустила Дёмку из-за ёлок на хрящатый мысок, вот довела его до суковатой на берегу карши, вот спрятала его в тени той коряжины, наказавши внимательно слушать затаённую ночь. Сама тихонечко поплыла дальше, будто бы до брика ей нет никакого дела.

Вот Дёмка сидеть, вот ждать... Ни над водой, ни под водой... Тишина мёртвая. Разве что коростелёк в метляках спросонок присвистнет, либо коровашек-ракитник жалобно забормочет во сне, вспомнивши, до чего же глупо упустил он пойманного днём мотыля.

И вот как бы предрассветный туман занялся над старицей; даже не туман, а марево. Оно и с воды-то путём не поднялось, а выстелилось светлой дорожкой по ёрику... или в глубине его? Не понять. На лунное отражение не похоже. Да и при чём тут луна? Она плывёт вовсе по другую сторону парусла...

Должно быть, что-то происходит-начинается?!

Потянул Дёмка из-за коряги шею — разглядеть наваждение, и тут полоснуло его по глазам лучом ослепительного света. Парнишка от неожиданности за каршу завалился. Проморгался чуток и опять выглянул из-за укрытия — световой дорожки уже не было на воде. И вообще кругом стояла полная ночь, поскольку луна и себе с перепугу завалилась за облако.