А под водою опять огонь факелом засветился.

Сергацкий барин — медведь. Вынырнул факел тот на поверхность, маяком лучистым повёл по резунам, по ракитникам, по хрящатому мыску... Вроде бы хозяин того света желал досконально оглядеть ночной берег, чтобы не случилось помехи, если ему понадобится выбраться из глубины на сухое место.

Затем огонь опять погас, погрузившись в глубину.

Свет его взялся мерно двигаться, определяя кому-то путь прямо до хрящатого мыска. За ним следом по поверхности ёрика вскипел бурунок.

Дёмка перестал дышать.

Водяной?!

Дьявол?!

Шутовка?!

Кто?!

Что делать?!

Дать стрекоча? Но Дёмка давно мечтал увидеть потаённую жизнь ночной тайги. Потому он бежать и не дёрнулся, а только прилип до коряжины, ровно блин до непрогретой сковородки.

А бурунок, в свете робкой луны, всё кипел, всё пенился...

Допенился бурунок до мыска, приутих, сравнялся с водою и огонь погас. Однако ёрик никакого водяного на песок не выпустил. Дёмка увидел совсем иное чудо: перепончатая, огромная лягушачья лапа высунулась из воды и осторожно выложила на галечник штуковину, длиной в аршин, похожую на железный пест, который был увенчан блеснувшим набалдашником. В это время пискнул в резунах коровашек-ротозей, реванула на болоте выпь, на высокой сосне лупатый филин ухнул от изумления и захохотал клёкотно на всю округу. Лапа дрогнула, унырнула в глубину.

А Дёмка?

Словно лихой порыв ветра подхватил парня на крыло своё и единым духом доставил его на заимку.

Уже из оконца избы, уже маленько отдышавшись, уже чуток одумавшись, увидел парнишка на небе во весь круглый рот хохочущую над ним луну, упал ничком на свой топчан и расслезился.

Вот тебе на! Был, говорят, герой, да убит кобурой... От Дёмкиного хлипа пробудился на припечике Леон Корнеич. Поднялся, босо дошлёпал до внукова лежака, тронул парнишку за плечо.

— Проснись, Дёмушка, — сказал полушёпотом. — Пробудись. Ты чавой-то расхлюпался? Сон ли дурной до тебя пристал?

— Пристал, — вроде заспанным голосом соврал Дёмка и дале взялся сочинять: — Вижу во сне, будто на нашем ёрике огонь под водою плывёт; оудто бы кто факел запалил и до мыса направляется. А я за каршою, на берегу будто бы прячусь и всё вижу. Подплывает водяной... волосатый! Космы на башке с тиною перепутались. Глазищи во! Горят. В одной лапе железная палица, другой воду загребает... Лапы зелёные, как у лягушки. Подплыл до мыса и выложил палицу на песок. А тут филин... да как захохочет... Я и заревел.

— Напужался?

— Небось напужаешься, — не стал Дёмка отнекиваться. — Он ить прямо над головой... да как ухнет! А потом и закатился...

— Это я — старый сверчок, виноват, — опять затосковал Леон Корнеич. — Наверещал сглупа страху. Разве ж могла омутовая глубина ребятёнком или ещё кем куликовать? Это же во мне самом старость моя плакала. Из-под воды-то никакой водяной не сумел бы голосу подать. Ему для голосу пришлось бы в камышах сидеть. А ведь я тогда всю урёму обшарил. Никого на парусле не было. Старость моя плакала...

— А вдруг да не старость? — затаённо, точно его сумел бы кто-то услыхать, прошептал ответно Дёмка. — Ведь мне всё как наяву представилось.

— Ну тебя, — осерчал Леон Корнеич и стал заверять: — За каким дьяволом водяному тут объявляться? Наше сухорусло больно мелко для него. А ежели омут, так он давно топляком забит. Туда и карасю-то доброму не пронырнуть. Негде ему тут гнездо заводить, негде. И русалкам тут никакого раздолья нету.

— Может, погостить прибыл? — не мог сдаться Дёмка.