Корчится Жеан на траве, мычит себе под нос, но ни слезинки проронить не может.

    Отступились тогда от него кавалеры и решили дружно, что надобно такого бесполезного Жеана повесить – в назидание прочим мужланам.

    Старая служанка взвыла, но ее быстро отогнали, чтобы не мешала потехе. Жеана с земли подняли и потащили к старому дубу, дедушке всех дерев. Между гирлянд, из шелка, цветов и трав свитых, веревку приладили – молодые трубадуры слазали, не поленились. Дамы изящным цветником внизу сбились: смотреть, как ладно молодой трубадур на суку сидит. Оливье де ла Тур только плюнул и ушел: скучно ему глядеть, как мужлана какого-то вешают.

    А Бертран де Борн вдруг отвращением ко всему преисполнился. Как в блевотину ногой въехал (недоглядел-таки!), так и озлился. И решил он всех удовольствия лишить. Отыскал глазами домну Маэнц и упросил ее суд над Жеаном устроить. Ведь покушение свое учинил этот мужлан не по злому умыслу вовсе, а из-за любви. И судить его надлежит Судом Любви.

    Долго упрашивать не пришлось. Затея показалась еще любопытнее, чем если бы Жеана сразу повесили, без всяких разбирательств. Стали судить да рядить, и мудрая домна Гвискарда присудила так: чувства, испытываемые Жеаном, похвальны и достойны всяческого одобрения; но поскольку грубым мужланам, сыновьям скотниц и конюхов, подобные чувства испытывать непозволительно, то…

    Тут Жеан совсем голову потерял от страха, ибо потащили его к петле.

    А Бертран де Борн, все так же забавляясь, крикнул:

    – Может, какая-нибудь милосердная дева возьмет его в мужья, согласно старинному обычаю?

    Дамы так и покатились со смеху. Ах, какой затейник этот Бертран де Борн!

    Надели Жеану петлю на шею. У того вдруг в штанах сыро стало. Кому охота помирать в такой светлый день, когда лето только начинается? Никому не охота.

    И закричал Жеан – всей утробой взвыл:

    – Милосердия!

    Подтолкнули его ближе к дереву и на чурбачок, специально от кухни притащенный, встать велели.

    Бертран между тем к Марии де Вентадорн подобрался. За ручку взял, ручку ей поцеловал, к себе притянул и в округлое ушко прошептал:

    – Продайте мне этого мужлана.

    Как удивилась домна Мария – даже ушко порозовело.

    – На что он вам, помилуйте!

    Близко-близко темные глаза Бертрана, золотистым светом полные, озорные.

    – Помилуйте, домна Мария, да кто же вешает курочку, несущую золотые яички!

    – Так он отказался плакать.

    – У меня заплачет.

    – Что у вас на уме, Бертран де Борн?

    – Ничего.

    – Я вам не верю.

    – А напрасно.

    – Домна Маэнц говорит, что вы злой.

    – Я исключительно злой, домна Мария, но это между нами. Домна Маэнц сердится за то, что я думал не о ней.

    – А о ком? Ветреник!

    – О графе Риго.

    – Боже!

    Между тем стали звать повара, чтобы тот вышиб чурбачок из-под ног Жеана. Не кавалерам же этим грязным делом заниматься!

    Повар не то не слышал, не то делал вид, что не слышит.