Как потом поведал Шкурник, он до паники и полной потери воли боялся огнестрельного оружия. Ему было пятнадцать лет, когда около рынка в Краснодаре цыганка нагадала, что погибнет он от пули. И эта мысль тогда настолько глубоко засела в нем, что, едва заслышав звук выстрела, он терял самообладание и съеживался, как маленький мальчик. Чем пользовался и Бекетов, когда надо было охолонить помощника. И удачно воспользовались сотрудники угрозыска.

Связали Шкурника покрепче. Усадили на лавку.

Сожительница Катерина подняла крик и вой. Призывала голосисто народ на помощь, подскочив к окну: «Ни за что к честным людям пришли! Убивают!»

Но ее угомонил Васильев, притом специфически. Взял лежащий на кровати кожаный ремень, да и хлопнул с размаху, очень больно, по мягкому месту. Ошарашенная женщина, ощутив мужскую силу, тут же заткнулась. Ее усадили на лавку рядом со Шкурником, яростно сопящим, но уже не помышляющим о бунте и побеге.

При обыске в мешках, которые парочка принесла с собой, обнаружили носильные вещи с пятнами крови. А под досками пола лежали документы на имя троих человек – не местных.

– Каяться будешь? – спросил Васильев громилу.

– Тебе нужда – ты и кайся, – зло пробормотал Шкурник. – А мне не в чем каяться. Поклеп на меня возводят…

Глава 36

1932 год

Шкурник уперся намертво. Во время допроса, сидя на табурете, со скованными наручниками за спиной руками, он еще сперва что-то брякал в ответ, глупое и несуразное, а потом уперся рогом и вообще перестал отвечать. Смотрел исподлобья свирепо. Казалось, еще немножко – и он ринется в атаку.

Конечно, оперативники долго терпеть такое несговорчивое поведение не стали. Особенно после жаркого задержания, когда пострадала почти вся группа захвата – кто-то был ошпарен кипятком из самовара, у кого-то повреждена рука и ныл бок. Так что наваляли задержанному от души и со всей пролетарской решительностью.

Но вот только это ни к чему не привело. Шкурник лишь похрюкивал от ударов и зло шипел что-то неразличимое. Создавалось впечатление, что именно в такой ситуации он вполне в своей тарелке.

– Бить его было бесполезно – его всю жизнь били, – подвел итог Васильев.

– У таких тупых животных обычно болевой порог иной, – произнес Апухтин, давно воспринимавший такие экзекуции как неприятную неизбежность. – Что для нормального человека шок и океан боли, для такого лишь булавочный укол – так, бодрит и даже приятно.

В общем, выбить из Шкурника ничего не удавалось. Хуже всего, что он молчал по поводу своих подельников и уходило драгоценное время. Наконец, его отвели на подкашивающихся ногах в камеру.

Допрос Катерины, его сожительницы, тоже ничего не дал. Она объявила, что ни о каких душегубствах не ведает. То, что ее благоверный куда-то все время уезжает и возвращается с вещами, – это да. Что за вещи? А бог знает. Кто друзья мужа? Да есть несколько. Описала троих. Один явно Бекетов и еще двое бродяг. Но где они обитают – она понятия не имеет.

Ее тоже обустроили в камере. Видно было, что она что-то недоговаривает. Скорее всего женщина в курсе преступного промысла бандшайки, мешки с вещами помогала таскать, может, и в делах участие принимала. Но по поводу того, что она не знает, где подельники, – тут Апухтин ей поверил. Просто почувствовал, что она говорит правду.

В доме Шкурника оставили засаду на случай, если к нему на огонек прилетят соучастники. Приказ был – вязать всех, кто переступит порог дома. А кто не переступит, но проявит интерес – за теми проследить. Место перекрыли плотно.

За окном уже сгустилась ночь.