Может быть, когда он с охрой подошел к стене, ему действительно захотелось исследовать (если формулировать мотивы его действий сегодняшним языком) строение тела и ритм бега животного, которого он завтра должен убить, чтобы не умереть с голоду. А может быть, он в самом деле верил в магическую силу рисунка.

Для меня важно не это: важно для меня, что в ту минуту, когда рука его пошла по камню, решилось: быть на земле Сократу, Леонардо да Винчи, Пушкину, Эйнштейну, Циолковскому, быть академиям и университетам, быть сонму ученых, которые не устанут обсуждать его загадочное действие. Быть Человеку. Летать…

Чем бы ни руководствовался он, рисуя бизона или оленя, он наделял их новой истиной и новой красотой. То были его — человека — красота и истина. Вернее, истина и красота самой жизни, раскрывшиеся в нем с космической мощью. С ним в мир вошла сила, сообщившая новый смысл деревьям, горам, океанам, оленям, сила его разума, его сердца, сила, созидающая рядом с этим миром, по его же мудро отобранным законам — законам красоты — второй: человеческий. Города, самолеты, картинные галереи, ледоколы, плантации роз…

Первобытная ночь окружала пещеру, догорал костер, уже спали мужчины, женщины, старики, дети, шли через чащу, мощно сотрясая землю, заколдованные, но еще не убитые бизоны, будто бы ничего не изменилось в суровом мире, и мне хочется еще минуту побыть в этой темнеющей пещере, я ведь не птица, которая не помнит оторвавшегося от ветки ящера. Я испытываю нежность к этому уставшему, набегавшемуся за день человеку, к его рукам, сумевшим передать в теле животного трепет бытия. Исследуя это тело, он, сам того не понимая, исследовал нечто несравненно большее — жизнь. И ему первому мы обязаны тем ощущением богатства и разнообразия жизни, которое заставляет нас странствовать, писать, экспериментировать, строить. Тихо, чтобы не разбудить уснувшего художника, я ухожу из темнеющей пещеры…

«Рожденный ползать — летать не может», — это красиво и мудро, как поэтический образ, как метафора, высмеивающая ужа и воспевающая сокола, но могущество жизни, видимо, действительно в том, что ящер развился в орла. И не понимал ли это сам Горький глубже и шире, чем кто-либо из художников и философов?

Его огорчало, что в век сложных явлений и сложных вещей постепенно утрачивается ощущение самой значительной в мире сложности: человека.

Он писал в 1927 году:

«Странно, даже несколько смешно наблюдать удивление человека перед граммофоном, кинематографом, автомобилем, но — неутомимый творец множества остроумных полезностей и утешающих забав — человек не чувствует удивления перед самим собой. Вещами, машинами любуются так, как будто они явились в наш мир своей волей, а не по воле существа, создавшего их».

Актуальность этих строк не уменьшается оттого, что в них стоит «граммофон», а не «магнитофон», «автомобиль», а не ТУ-104…

С отрочества до последних дней думал Горький напряженно о том, что именно человек — самая таинственная реальности мира. В ней раскрывается наиболее полно и выпукло сама жизнь, чудо жизни.

Что такое человек?

(Я, разумеется, ухожу от серьезного и подробного рассмотрения этого громадного вопроса. К человеку сегодня ведут физика, химия, астрономия, не говоря уже о биологии и философии. Человек становится основой великого синтеза наук, буйно разрастающихся, подобно ветвям сложного исполинского древа. Если вчера о величии человека писали поэты, то сегодня более обоснованно и глубоко и отнюдь не менее возвышенно говорят ученые. Может быть, когда-нибудь вторую половину XX столетия назовут началом эры Человека.