Узнали, что Кириллов жил затворником и до того уединенно,
что с ним вместе, как объявлялось в записке, мог квартировать столько дней
Федька, которого везде так искали... Главное томило всех то, что из всей
представлявшейся путаницы ничего нельзя было извлечь общего и связующего.
Трудно представить, до каких заключений и до какого безначалия мысли дошло
бы наконец наше перепуганное до паники общество, если бы вдруг не
объяснилось всЈ разом, на другой же день, благодаря Лямшину.
Он не вынес. С ним случилось то, что даже и Петр Степанович под конец
стал предчувствовать. Порученный Толкаченке, а потом Эркелю, он весь
следующий день пролежал в постели повидимому смирно, отвернувшись к стене и
не говоря ни слова, почти не отвечая, если с ним заговаривали. Он ничего
таким образом не узнал во весь день из происходившего в городе. Но
Толкаченке, отлично узнавшему происшедшее, вздумалось к вечеру бросить
возложенную на него Петром Степановичем роль при Лямшине и отлучиться из
города в уезд, то-есть попросту убежать: подлинно, что потеряли рассудок,
как напророчил о них о всех Эркель. Замечу кстати, что и Липутин в тот же
день исчез из города, еще прежде полудня. Но с этим как-то так произошло,
что об исчезновении его узналось начальством лишь только на другой день к
вечеру, когда прямо приступили с расспросами к перепуганному его
отсутствием, но молчавшему от страха его семейству. Но продолжаю о Лямшине.
Лишь только он остался один (Эркель, надеясь на Толкаченку, еще прежде ушел
к себе), как тотчас же выбежал из дому и, разумеется, очень скоро узнал о
положении дел. Не заходя даже домой, он бросился тоже бежать куда глаза
глядят. Но ночь была так темна, а предприятие до того страшное и
многотрудное, что, пройдя две-три улицы, он воротился домой и заперся на всю
ночь. Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству: но у него не вышло.
Просидел он, однако взаперти почти до полудня и - вдруг побежал к
начальству. Говорят, он ползал на коленях, рыдал и визжал, целовал пол,
крича, что недостоин целовать даже сапогов стоявших перед ним сановников.
Его успокоили и даже обласкали. Допрос тянулся, говорят, часа три. Он
объявил всЈ, всЈ, рассказал всю подноготную, всЈ что знал, все подробности;
забегал вперед, спешил признаниями, передавал даже ненужное и без спросу.
Оказалось, что он знал довольно, и довольно хорошо поставил на вид дело:
трагедия с Шатовым и Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и пр. поступили на
план второстепенный. На первый план выступали Петр Степанович, тайное
общество, организация, сеть. На вопрос: для чего было сделано столько
убийств, скандалов и мерзостей? он с горячею торопливостью ответил, что "для
систематического потрясения основ, для систематического разложения общества
и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу, и
расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и
неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и
самоохранения - вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на
целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших
практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться". |