– Мы хотели прежде поговорить с вами, – сказал декан, а затем вызвал Хироко и повторил ей то же самое. Несмотря на все старания сдержаться, Хироко расплакалась.

– Значит, мне придется уехать? – переспросила она и, когда декан кивнул, всхлипнула. Опустив глаза, она вновь стала выглядеть совсем как японка. По мнению самой Хироко, она совершила страшное преступление и была виновата в нем только она одна. Она перевела взгляд на родственников. – Отцу будет стыдно за меня, – произнесла она по‑английски. Ее терзало желание заговорить с дядей по‑японски, но она знала, это желание неосуществимо.

– Твой отец все поймет, – утешил ее декан. – Ситуация не поддается контролю и, разумеется, характеризует наших студенток не с лучшей стороны. Стыдиться следует им, а не тебе, Хироко. Мы делаем это ради твоей же безопасности. – Сначала ее поселили в чулане под крышей, затем опрокинули на голову ведро с краской и подбросили в комнату дохлую кошку. Судя по отношению других девушек, Хироко было не место в колледже. – Может быть, когда‑нибудь ты вернешься.

– Я была бы рада, – печально отозвалась Хироко., – г Я должна учиться в колледже в Америке – так я пообещала отцу, – объяснила она.

– Возможно, ты переведешься в Калифорнийский университет или в Стэнфорд и будешь жить у родственников. – Такое было возможно, но вряд ли какое‑либо из учебных заведений согласилось бы принять подданную Японии во время войны.

– Ты можешь несколько месяцев побыть со мной дома. – Рэйко улыбнулась девушке, не в силах опомниться от того, что с ней случилось. Такой беды Рэйко не пожелала бы никому, а тем более хрупкой, робкой Хироко – при мысли об этом Рэйко чувствовала тошноту.

– Нам очень жаль, – вновь произнес декан, и немного погодя Хироко вместе с Рэйко отправились собрать вещи.

Кое‑что из вещей пропало, большинство были безнадежно испорчены. Краска забрызгала всю комнату; она до сих пор осталась в волосах Хироко, несмотря на усилия обеих сестер.

Понадобятся недели, чтобы смыть ее. Пришлось отмывать от краски даже брови и ресницы Хироко.

Рэйко унесла сумку в машину, а Хироко снимала постельное белье и сворачивала одеяла. Неожиданно она почувствовала, что на нее кто‑то смотрит, и в ужасе обернулась. Должно быть, на этот раз на нее нападут. Но оказалось, что на пороге со смущенным видом стоит Энн Спенсер. Хироко молча смотрела на нее и ждала, уверенная, что эта высокая, аристократического вида блондинка явилась оскорбить ее или даже ударить. Однако глаза Энн были печальными, и они наполнились слезами, когда она протянула руку Хироко.

– Я пришла попрощаться, – прошептала она. – Мне жаль, что так случилось с тобой, – я слышала об этом вчера вечером.

Энн видела следы краски в волосах Хироко, вокруг глаз и испытывала к ней отчаянную жалость. Да, Энн не хотелось жить с ней в одной комнате, но таких бед Хироко она не желала. Всю ночь она пролежала без сна, размышляя о случившемся. Это было отвратительно, и Энн хотелось сказать Хироко, как она относится к выходке девушек. Она была возмущена. Энн знала, что она имела право проявить недовольство, когда ее поселили вместе с Хироко. Но, по ее представлению, эти вещи были совершенно разными. Она твердо знала: никто не имеет права поступать с человеком так, как обошлись с Хироко. И несмотря на то что Хироко была японкой, она вела себя очень прилично. Энн исподтишка наблюдала за ней и по‑своему уважала Хироко. Ей не хотелось делить с Хироко комнату или иметь ее в числе подруг – Энн по‑прежнему была убеждена, что, будучи японкой, Хироко неизмеримо ниже ее самой. В ее представлении все японцы были няньками, садовниками и слугами.