Единственной отрадой Хироко и Питера был дальний конец бывшего ипподрома, поле, заросшее высокой травой, где никто их не видел. Каждый день они бывали там – чтобы прогуляться и побыть вдвоем. Немного побродив, они садились на траву у ограды и почти исчезали в ней. Они сидели, словно дети в своем укромном уголке, смеялись и болтали, забыв обо всем. Для них эти прогулки стали подобны игре.

Питера удивляло, что охрана их не замечает, как и все остальные, но он был рад такому послаблению правил. Они не делали ничего предосудительного, и все же было чудесно, что их никто не замечал в столь многолюдном месте.

Он ложился в траву, болтая с Хироко целыми часами, слушая, как кузнечики стрекочут среди полевых цветов. На краткие минуты, глядя в небо, они делали вид, что свободны, что все идет так, как было бы не случись войны.

– О чем вы замечтались, Питер‑сан? – спросила однажды Хироко, когда они лежали рядом, глядя, как плывут по небу облака. Со времени прибытия в лагерь прошло ровно две недели, наступила середина мая, установилась чудесная погода. Небо приобрело оттенок веджвудского фарфора.

– О тебе, – беспечно отозвался он. – А ты, конечно, мечтаешь совсем не обо мне, дорогая? – поддразнил он засмеявшуюся Хироко.

– Иногда я вспоминаю Киото… места, где бывала в детстве. Когда‑нибудь я покажу вам их.

Потом Питер задал вопрос, который до сих пор не осмеливался высказать вслух.

– Ты сможешь быть счастлива здесь – я имею в виду в этой стране?

Возможно, после таких испытаний для нее это окажется немыслимым. Но Хироко задумчиво кивнула. Она и прежде размышляла об этом. Ей хотелось вновь повидать родителей, но еще больше она мечтала быть рядом с Питером.

– Смогу, – осторожно произнесла она, – если мне позволят. Будет трудно жить здесь после войны, – добавила она, вспоминая колледж и тамошних студенток.

– Мы могли бы уехать на восток. В прошлом году меня приглашали работать в Гарвард, но мне не хотелось расставаться с Таком. – Улыбнувшись, он окинул Хироко взглядом – она лежала в траве на боку, словно присевшая на мгновение маленькая бабочка. – А теперь я радуюсь, что отказался.

– Наверное, так и должно быть, Питер, – серьезно отозвалась Хироко. – Может, судьба предназначила нас друг для друга. – Высказанные вслух, слова звучали глуповато, но Хироко верила им. Питер склонился и поцеловал ее, нежно коснулся лица ладонью, провел по шее, а потом сделал то, на что еще ни разу не решался и что считал непозволительным. Но их никто не видел, а Хироко лежала так близко, что он не смог вынести искушения. Теперь у них всего было так мало – мало надежды, мало времени, почти не было будущего, и ему не хотелось упускать то, что им осталось, – ни единого мига. Он медленно расстегнул платье Хироко – лавандовое, шелковое, с застежкой от ворота до подола, напоминающее кимоно. Он собирался расстегнуть всего несколько пуговиц, но пальцы не останавливались, Хироко придвинулась ближе, и вдруг Питер понял, что раздел ее. Под платьем оказалась комбинация персикового цвета, она заскользила под его ладонью и легко спустилась вниз.

Под теплым солнцем Хироко вдруг оказалась совершенно обнаженной, и Питер с изумлением понял, что она не остановила его. Это даже не пришло ей в голову. Питер целовал и ласкал ее, прижимая к себе, а когда почувствовал, что тонкие, проворные пальчики расстегивают рубашку, застонал и стиснул ее в объятиях. Он знал, что давно пора остановиться, хотел этого, обещал себе, но почему‑то не мог, а Хироко не отталкивала его. Она хотела быть здесь, рядом с ним, хотела принадлежать ему – и немедленно. Она и без того принадлежала ему всем существом, сердцем и душой, и хотела отдаться ему полностью, прямо сейчас, под летним небом.