Днем Такео отправился к зданию администрации вместе со множеством других людей, но его объяснения ничего не дали. Он по‑прежнему считался японцем, относился к категории риска, в отличие от жены и детей. Они считались «неиностранцами» – так по‑новому обозначали граждан. А Такео и Хироко были врагами. Вдобавок то, что он был профессором политологии, настораживало, и Такео предстояло пройти допрос вместе с рядом людей, у которых возникли подобные проблемы. Ему объяснили, что его переведут в лагерь более строгого режима, где будут содержаться переселенцы из группы высокого риска, а жену отправят в место, где возможны большие послабления. Когда Такео спросил, сможет ли он когда‑нибудь воссоединиться с семьей, ему ответили, что это зависит от многих причин. Что касается Хироко, она считалась настоящей иностранкой, поскольку ее родители проживали в Японии, а брат служил в авиации. Такео без признаков сочувствия объяснили, что она подпадает под категорию самого высокого риска. Кроме того, в ФБР уже поступило донесение о ее романе с белым, тесно связанным с политикой.

– При чем тут политика? – попытался спорить Такео. – Он был всего лишь моим ассистентом в Стэнфорде.

– Все это мы выясним на допросе, сэр, – коротко ответили ему. – И разберемся с вашей родственницей. Нам хватит времени.

Вечером, рассказывая об этом Рэйко, Такео не сомневался, что его отправят в тюрьму – возможно, вместе с Хироко. За свои связи с Японией она могла дорого поплатиться, несмотря на то что ей исполнилось только девятнадцать и она была влюблена в американца. Логика подсказывала, этих преступлений слишком мало для казни, но никто не был убежден, что их не расстреляют как шпионов, даже Хироко. Слушая Такео и остальных вечером, она уже не сомневалась, что ее увезут в тюрьму как шпионку и, может быть, казнят, и как бы ни была перепугана, она заставила себя смириться с такой участью.

На следующий день, когда Хироко и Такео попрощались с Рэйко и детьми, они были уверены, что больше им никогда не доведется встретиться. Несмотря на то что все детство и юность Хироко слушала рассказы о самураях и их достоинстве, она не могла сдержать горечь, прощаясь с Тами.

– Ты должна поехать с нами, – уверяла ее девочка, снова прикрепляя к пуговице пальто бирку. – Мы не оставим тебя здесь, Хироко.

– Я отправлюсь в другое место, Тами‑сан, и может, позднее мы встретимся.

Но несмотря на спокойные уверения, Хироко была смертельно бледна и, обнимая тетю, думала о самой себе, уверенная, что больше никогда не увидится с родственниками. Ей сказали, что Рэйко с детьми отправят в лагерь, где режим менее строг, чем в лагере, куда поместят Такео и Хироко, возможно, там детям будет лучше. Все друзья собрались проводить Рэйко. Уже почти стемнело, лица скрывали сумерки.

Долгое время Так и Рэйко стояли обнявшись, а дети смотрели на них. Такео поцеловал каждого из детей, уверенный, что видит их в последний раз, и попросил их заботиться о матери. Хуже всего было прощание с сыном – кратким и безумно горьким. Вокруг них разыгрывались подобные сцены. Для Кена прощание стало уже вторым за этот день – утром Пегги и ее родителей отправили в Манзанар.

Наконец, ослепленная болью и горечью, Рэйко села с детьми в автобус. Испуганные лица скрылись за темными стеклами, и автобус покатил на север, а Такео и Хироко еще долго смотрели ему вслед. Следующий день вышел еще тяжелее.

Хироко проводила Така. Он был бледным и изнуренным, в свои пятьдесят один год казался древним стариком, хотя всего несколько месяцев назад выглядел молодым и полным сил.