— Печаль же, леди, — говорит тот мужчина, что пониже ростом, — это мой конёк.

Он вытаскивает кинжал. В залитой мерцанием свечей паузе уже кажется, что он собирается вонзить кинжал в девушку, но потом поворачивается и ударяет старшую. Начинают бить часы, то механическое чудо в коридоре, и я отсчитываю удары.

Публика охает.

Кинжал скользит по талии и правой руке дамы. Она тоже охает. А потом спотыкается. В её левой руке, невидимой для потрясённой публики, зажат ножик, которым она протыкает пузырь из свиных кишок, спрятанный в простом льняном мешочке, привязанном серебристыми верёвками к поясу. Искусному поясу из кремовой лайковой кожи со вставками из алой ткани, на которых сверкают жемчужинки. Из проткнутого пузыря течёт овечья кровь.

— Зарезали меня, увы! — выкрикивает она. — Зарезали меня!

Не я писал эти строчки, а значит, не я виноват в том, что дама объявляет и без того очевидное. Девушка кричит, но не от потрясения, а от восторга.

Старшая из женщин ещё пошатывается, теперь развернувшись так, чтобы зрители могли видеть кровь. Если бы мы играли не во дворце, то не использовали бы овечью кровь — богатое бархатное одеяние слишком дорого, но ради Елизаветы, для которой времени не существует, мы должны понести расходы. И мы их несём. Кровь, пропитавшая бархатное одеяние, почти не видна из-за тёмного цвета платья, но множество пятен проступает на лавандовом шёлке, кровь брызжет на холст, которым покрыт турецкий ковёр. Женщина всё раскачивается, снова кричит, падает на колени и с последним восклицанием умирает. На случай, если кто-то решил, что она просто в обмороке, выкрикивает два последних отчаянных слова: «Я умираю!» А потом умирает.

И в этот момент часы бьют девятый раз.

Убийца снимает с головы трупа корону и с подчёркнутой любезностью подаёт молодой женщине. Потом хватает мёртвую за руку и с неожиданной силой утаскивает труп из вида.

— Оставим тело разлагаться здесь, — громко произносит он, запыхавшись под тяжестью тела. — На веки вечные. 

Он прячет женщину за высокой ширмой, которая в основном служит для маскировки двери в глубине сцены. Панели ширмы расшиты переплетёнными лозами красных и белых роз.

— Да чтоб тебя чума забрала, — тихонько говорит покойница.

— В гробу я тебя видал, — шепчет в ответ её убийца и возвращается назад, к безмолвной и неподвижной публике, потрясённой внезапной смертью темноволосой красавицы.

Я и был этой дамой постарше.

Комната, где я только что помер, освещена множеством свечей, но за ширмой темно как в могиле. Я подполз к полуоткрытой двери и вернулся через неё в тамбур, стараясь не задевать саму дверь, чей верх торчит над расшитой розами ширмой.

— Господи помилуй, Ричард, — тихо сказала мне Джин. Она провела рукой по моей прекрасной юбке, заляпанной овечьей кровью. — Какая жалость!

— Это отстирается? — спросил я, поднимаясь на ноги.

— Возможно, — с сомнением произнесла она, — но прежним платье уже не будет, верно? Так жаль. Давай-ка я замочу этот шёлк.

Джин — славная женщина, вдова и наша портниха. Она ушла за кувшином воды и тряпкой.

У стен комнаты бездельничали с десяток мужчин и мальчишек. Алан устроился поближе к паре свечей и потихоньку заучивал роль, читая слова с длинного листа бумаги. Джордж Брайан и Уилл Кемп резались в карты, используя вместо столика один из наших ящиков с реквизитом. Кемп ухмыльнулся.

— Когда-нибудь он воткнёт этот нож прямо тебе под рёбра, — сказал он мне и состроил рожу, изображая покойника. — Он бы не прочь. Да и я тоже.

— И тебя чтоб чума забрала, — сказал я.

— Ты должен быть с ним любезен, — сказала мне Джин, безуспешно тыкая тряпкой в овечью кровь.