– Надеюсь, что вы столь же философски относитесь к собственной смерти.

Бигилас запнулся на слове «философски», не смог его перевести и взглянул на Максимина, пытаясь найти замену.

– Вдумчиво, – предложил сенатор.

Эдеко засмеялся.

– Кому интересно, что я подумаю! Ведь я уже буду мёртв!

– Но вы разрушили всё, что смогли захватить, – постарался вразумить его Максимин. – Сожгли города и селения, в которых могли бы жить, и убили людей, способных стать вашими рабами. Да, вы их победили и завоевали их земли, но не научились ими управлять. Будь у вас больше милосердия и здравого смысла, вы бы могли жить в праздности.

– Вроде вас, римлян.

– Да, вроде нас, римлян.

– Если бы мы жили вроде вас, то какое то время правили бы миром, но потом обленились бы и разжирели, как все в вашей империи. А после явился бы кто то ещё и сделал бы с нами то, что мы сделали с вашим народом. Нет, лучше по прежнему объезжать лошадей, мчаться на них во весь опор и сохранять силы. Да и кому какое дело до того, что исчез целый город? На свете много других городов.

– Но что вы будете делать после всех ваших набегов, когда не останется ничего, кроме выжженной земли?

Гунн покачал головой и повторил:

– На свете много других городов, и я всё равно не доживу до последнего набега. Умру и мои кости истлеют. Точь в точь как те, на берегу.

Мы как будто оцепенели от выпитого, а гунны, напротив, приободрились. Разговор зашёл на другие темы. Разумеется, не только гунны, но и римляне разграбили немало городов. Мы знали, что Рим привык действовать решительно и беспощадно – этим и объяснялось наше многовековое господство. Он по прежнему угрожал гуннам и был преградой у них на пути: в противном случае наше посольство не имело бы смысла. Так что Эдеко сказал правду и не стоило больше размышлять о судьбе Наиса или оплакивать его жителей. Захмелевшие гунны начали хвастаться мощным военным лагерем и бесстрашием своего короля. Они утверждали, что ему чужды жадность и вероломство. Аттила жил просто, поэтому его приближённые смогли разбогатеть. Он храбро сражался, и поэтому его женщины могли наслаждаться миром и спокойствием. Его суд был суров, поэтому воины понимали, что такое согласие. Он свободно общался с вождями племён и простолюдинами, принимал в ряды своей армии беглых рабов и сам вёл гуннов в бой.

– Так выпьем же за обоих королей, – предложил Эдеко, нетвёрдо выговаривая слова. – За нашего, на коне, и за вашего, за стенами.

Все подняли чаши.

– За наших правителей! – воскликнул Максимин.

Один лишь Бигилас, успевший по обыкновению немало выпить, не присоединился к нам. Сегодня вечером он вёл себя как то непривычно тихо и почти всё время угрюмо молчал.

– Ты не хочешь пить за наших королей, переводчик? – возмутился гуннский вождь. Пламя высветило шрамы на его лице, и оно стало напоминать ритуальную маску.

– Я выпью только за Аттилу, – с внезапной злобой откликнулся Бигилас, – хотя гунны и убили всю мою семью. Или только за Феодосия. Но я считаю богохульством поднимать чашу за них обоих, как сейчас сделали мои друзья. Ведь всем известно, что император Рима – бог, а Аттила – лишь человек.

Все сразу смолкли. Эдеко недоверчиво поглядел на Бигиласа.

– Не надо делать вид, будто палатка и дворец – одно и то же, – упрямо продолжал Бигилас. – Да и Рим не похож на Хунугури.

– Ты оскорбляешь нашего короля? Самого могущественного человека в мире?

– Я никого не оскорбляю.