|
Боже, как она любила рисовать интерьеры комнат, где они жили в счастии. Вот и его кабинет на вилле Торреджиани во Флоренции, — свежий ветер вздувает занавеси, на широкой оттоманке возлежит красивая женщина в турецком тюрбане, а за столом сидит он сам. Читает газету... Увы, ничто невозвратимо! Его навестили пасынки, графы Мусины-Пушкины, военные люди под тридцать лет, звенящие саблями и шпорами, строгие и внимательные. Они привели с собою и друга детства, графа Льва Толстого, доводившегося Горчакову троюродным племянником. Александр Михайлович завел с Левушкой речь о его «Севастопольских рассказах», подчеркнуто именуя их «очерками»... В ответ на критику автор отвечал: — Но мой «Севастополь в мае» прошел тройную цензуру, из восьмидесяти тысяч печатных знаков цензура выкинула тридцать тысяч. Как же при таком насилии писать правду? — Мой юный друг, — ответил Горчаков, — скоро все изменится, и на эту тему я тоже буду говорить с государем... Предстояло говорить и со всей Европой! Утром он принял венского посла Эстергази, который решил учинить ему выговор. — Сорок лет, — сказал посол, — Австрия и Россия дружно отстаивали консервативные начала дружбы монархов, а теперь вы требуете проведения народного плебисцита в Дунайских княжествах, чтобы валахи и молдаване сами решили свою судьбу. В этом сиятельная Вена усматривает (не без оснований!) призыв к национальной революции... О какой Румынии вы хлопочете? Консерватизм русской внутренней политики должен неизменно сочетаться с консерватизмом внешней политики. — Но я, — отвечал Горчаков, — не возглавляю министерство дел внутренних, определяющее консерватизм внутри России, я возглавляю министерство дел иностранных, которое с консерватизмом прежних монархических принципов отныне порвало... Посмотрите на мои руки, посол! Они ничем не связаны. Война разорвала все прежние трактаты. Теперь я вправе избирать тех союзников, с которыми России жить выгоднее... *** Казалось, Нессельроде прав: России сказать нечего, Россия унижена, Россия отодвинута, Россия бессловесна... Был обычный осенний день, когда в Петербурге застучал телеграф, рассылая по столицам мира циркуляр министра, обращенный вроде бы к русским послам за рубежом, на самом же деле адресованный ко вниманию всей Европы. Темные небеса Востока озарились молниями... — Обстоятельства вернули нам полную свободу действий, — провозгласил Горчаков честно. Далее он предупредил мир, что отныне Россия будет строить свою политику исключительно в собственных интересах, и она, убогая и обильная, великая и гордая, более не станет насиловать свои национальные принципы ради исполнения устарелых и отживших обязательств, навязанных русской, дипломатии прежними комбинаторами. Главная задача — развитие внутренних сил страны. Но это не значит, что Россия замыкается в себе. Напротив, она готова активно участвовать в политической жизни всего мира, и в первую очередь — в Европе... Телеграфы отстукивали решающий аккорд Горчакова: Говорят, что Россия сердится. Нет, Россия не сердится. Россия сосредоточивается. Последнюю фразу с французского языка в столицах мира переводили по-разному, и зачастую она звучала с угрозой: — Россия усиливается... <Для читателей, знакомых с французским языком, привожу эти фразы Горчакова дословно: «La Russie boude, diton. La Russie ne boude pas. La Russie se recueille».>. Сказав то, что лежало на сердце, он отъехал в деревушку Лямоново, что захилилась средь псковских лесов и кочкарников, забытая и печальная. |
