|
.. Ах, боже мой! Вспомнилось, как в пору младости, проездом из Европы, заглянул он в Лямоново, откуда недалече и Михайловское. Горчаков тогда лежал в простуде, Пушкин приехал к нему, они обнялись... Целый день вместе! Он как раз писал «Годунова», читал отрывки. Как давно это было... В памяти остались драгоценные строки: Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, Хвала тебе! — фортуны блеск холодной Не изменил души твоей свободной, Все тот же ты — для чести и друзей. Нам разный путь судьбой назначен строгой: Ступая в жизнь, мы быстро разошлись, Но невзначай проселочной дорогой Мы встретились и братски обнялись. Проселочной дорогой, мимо старых ветел и мужицких гумен, из ворот которых вылетала, кружась, отсеянная полова, ехал Горчаков в деревню Лямоново — возвращался в юность... Поля, поля, поля! Бричку дергало на ухабах, бревенчатые мосты забавно тараторили под колесами. Жарко было. Но уже проплывали в воздухе осенние паутины-седины, и, подоткнув подолы, глядели из-под руки русские жницы на пылящую вдоль проселка барскую бричку... Русь! О Русь, Русь.., многострадальная! Кормилица, поилица и воительница наша... На косогорах белели тихие прозрачные церквушки. В скорбной желтизне шелестели упругие овсы. Всплывало уже не пушкинское — тютчевское: Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа! Не поймет и не заметит Гордый взгляд иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной... Слева — деревня Мордюковка, направо повернешь — село Зыкино, а ему ехать прямо. Вот и завечерело... Встретилась босоногая крестьянка — красивая баба. Стояла она, опустив вдоль чресел могучие руки. Опиралась в землю крепкими загорелыми ногами — нерушима, как монумент, поставленный здесь на века. Рубашка была изодрана, а из-под дранья просвечивала нежная кожа большой и обильной груди. Крестьянка повернула лицо к Горчакову, сказала причитающе — не ему, а себе: — Опять загулял мой родненький... Был у меня горшочек с цветочками синенькими. Намедни купили на ярманке в Волышеве, так и горшочек об печку он чебурахнул. Меня-то саму побил да из дому выгнал... Кто ж скотинку-то доить станет? Вдали уже показалась обветренная солома крыш Лямонова; князь поймал себя на мысли, что эта русская баба на распутье, сильная и обиженная, чем-то напомнила ему сегодняшнее положение России в европейской политике. — Тпррру! — сказал кучер. — Вот и приехали... Горчаков не сразу выбрался из брички. Еще думал...Парижский трактат надобно денонсировать. «Как это сделать? Без крови? Без выстрелов?» Вечером он поужинал простоквашей с кислым деревенским хлебом, спал на душистом сене, слушая, как в старом доме поют старые сверчки. За лесом лежало Михайловское, но там уже никто не живет, и никто не приедет к нему, и никто его не обнимет. Горчакову хотелось немножко поплакать... *** И снова дорога... Поезд имел недолгую остановку во Франкфурте-на-Майне, которой и воспользовался прусский посол при Германском бундестаге. Горчаков дружески принял его в своем роскошном вагоне. Бисмарк торопливо спросил: — Насколько справедливы слухи, что ваш император должен встретиться с императором Франции? — Я допускаю, что это возможно. Бисмарк в нетерпении куснул набалдашник трости: — Но император Франц-Иосиф, желая замазать щели в своем трухлявом корабле, тоже не прочь бы повидать царя. |
