Поставив лошадь в стойло, Комаров с новым знакомым отправился в табачный магазин. Здесь он поменял буханку хлеба на махорку и ловко спер у какого-то господина с портфелем новые кожаные перчатки. Потом они пошли в пивную, где долго гуляли.

ПРЕДАННЫЙ ИДЕЯМ

Мужик понравился Комарову своей молчаливостью, а также податливостью нрава. Комаров вопреки привычке стал много говорить о себе:

— Родился я в доме матери моей Фриды Ловжанской, а по паспорту у меня фамилия Петров-Комаров. Это когдаденикинцы в плен взяли, я назвался Петровым. Потому как за себя опасался. Я ведь мно-ого ихнего брата на тот свет отправил. Как, бывало, белые сдаются, мы их для начала допросим, а то и без допросу революционные меры осуществляем. Завсегда меня командир назначал исполнителем. «Ты, — говорит, — преданный идеям интернационализму. И к тому же партейный. Возьми кого в помощь и пусти в расход классовых врагов».

А на кой хрен мне помощь? Я и сам справлюсь, враги, вить, связанные, не убегут и сдачи не дадут. Раз — и квас! Пойду, стакан — хлобысть, а потом и пальну всех, да в карманы посмотрю, не осталось ли чего. Бывало, находил табак или деньги. Веришь, земляк, раз у офицера серебряные часы обнаружил. Наши дураки проглядели. А мне счастье привалило. Пропил я их, часы-то.

С той поры я завсегда, как выпью, или особенно с похмелья убить кого-нибудь страсть как хочется!

Думал, деникинцы меня тоже «разменяют». Ан нет, у них другая бухгалтерия — буржуазная. Командир ихний, такой молодой, усатый, все граммофон заводил, музыку слушал, говорит:

«Пусть этот красный живет! Его, должно быть, силком воевать взяли…»

«Так точно, господин поручик, я не идейный, я силком взятый!» — отвечаю ему. А сам думаю: «Хрен с два! Я сам в ноябре семнадцатого добровольцем пошел. Бить хотелось вас, богатеев и буржуев! Потому как — ненавижу тех, кто гимназии кончал и лощеный ходит, кто на фортупьянах играет».

Ну и оставили. Я дрова колол и печку поручику (евонная фамилия Семенов) топил. Он меня папиросами «Бахра» угощал. Эх, нежны! Весь век так жил бы, да опять перемена сыдьбы вышла.

Наши ночью внезапно атаковали, пленных набрали, и поручик Семенов попался. Вывели за избу, к стене приставили, а поручик босой стоит, сапоги уже на мне сияют — хороши сапоги! Вытаращил на меня глазищи, сплюнул так гордо и шипит:

«Чернь поганая!»

Я ему и вкатал в лоб за эту «чернь», мозги на бревна избяные и полетели.

Мужик лишь охал да сочувственно кивал головой, не перебивая. Это нравилось рассказчику. Он, опорожнив еще полстакана водки, продолжал:

— Ты, душа темная, того не понимаешь, что когда жизни другого решаешь, то сам себя царем и богом чувствуешь. Вот, мол, ты возле граммофона музыку могишь понимать, тебя во всяких гимназиях учили и по-всякому шлифовали, а я тебе своею силою теперь предел буду ставить. Такая во мне воля, и никуды от нее ты не денешься!

Меня командование за храбрость грамотой и именным револьвером отличило. Грамота дома на стене висит. Хочешь, посмотрим? К бабе спешишь? Ну давай. Где револьвер? Пропил и об этом люто жалею. Потому как в жизни вешь полезная. Ну, прощевай, мужик. На лошадь тебя цыган надул, а сбрую тебе я задарма отдал. Я вообще добрый. Вот свим ребятишкам — они у меня еще мальцы, леденцов кулек несу.

Мужик поплелся в ночную тьму. На Калужской заставе было темно и тихо. Лишь редкие огоньки желтовато светились в окнах. У Комарова вдруг появилась шальная мысль. Задумчиво покусывая ногти, он размышлял: «Чего же я его отпустил? У мужика ведь деньжата остались. Да сбруя новая, да одра можно продать.