|
На мою славу прихрущёвскую он послушно притопал, сел в уголке. Потом сколько было наставлений писателям – а меня всегда нет. (Правильно делают, что меня исключают: какой я, в самом деле, советский писатель, подручный партии?) А год назад позвонил мне домой: – «Как вы относитесь, что “Советская Россия” вас нехорошо упоминает?» – «А я её не читал». – «Как? Статья “О чём шумит югославская пресса”, о вас!» – «Да я вообще “Советской России” не читаю». – «Как так?» – «Да так». – Изумился: «Слушайте, я по телефону вам прочту». – «Да нет, я так не умею». – «Приходите побеседовать». – «На тайное собеседование, в кабинет? не пойду! Собирайте всех писателей, гласно побеседуем». – «Нет, митинга мы не будем устраивать».
Ну вот дождался, вот у праздничка, оттого и сиянье такое. Исключенье – решено, но как мне успеть всё записать? Вот и мне слово дают, а у меня и речь не готова, кое-как склеена, ни разу не прочтена. Только разошёлся, кричат: – Десять минут! Конец!! – Что значит – десять? Вопрос жизни! Сколько надо – столько и дайте. Матушкин, елейно-старчески: – Три минуты ему дать. Вырвал ещё десять. Пулемётной скоростью гнал: ведь только то, что успею сказать, только то и можно будет завтра по свету пустить, а что за щекой останется, какое б разящее ни было, – не пойдёт, не сразит. Ничего, за 20 минут наговорил много. Вижу – Маркин просто счастлив, слушает, как я их долблю, да и Родину через болезнь, через температуру нравится: им самим приятно, что хоть кто-то сопротивляется. А проголосовали – покорно. И я, с удовольствием, – против всей резолюции в целом (про меня – только пунктик там). Разошлись весёлые, кулуары, разговоры. Собрал я карандаши, рванулся – Таурин меня ловит, да обходительно, да сочувственно: – Я вам очень советую, вы езжайте сейчас же в секретариат, именно завтра будет полный секретариат, это в ваших интересах! Я: – Нигде в уставе не написано, чтобы в 24 часа исключать, можно и с разрядочкой. (Про себя: мне б только слух успеть пустить, мне б «Изложение» скорей пустить, а тогда посмотрим, как вы будете заседать. Уверен я всё-таки был, что без меня нельзя исключать, – а можно! всё у нас можно!) – Слушайте, – цепляется Таурин за рукав, – никто исключать вас не хочет! Вы только напишите вот эту бумажечку, единственное, что от вас требуют, вот эту бумажечку, что вы возмущены, что на Западе там… Может быть, и правда, они рассчитывали? подарок к октябрьской годовщине?.. А без этого ведь совсем никакого смысла не было в исключении, только месть одна. Пока они меня не исключали, положение, казалось, в их пользу: стоит шеститысячная глыба, из сожаления не давит меня, а захочет – раздавит. А вот как исключат, да я цел, – тогда что? Ещё в коридоре ловил меня Женя Маркин, громко просил прощения (это – по хорошему Достоевскому, ещё несколько раз он будет каяться, плакаться, на колени становиться, и опять отрекаться, ему и правда тяжко, он душой и правда за меня, да грешное тело не пускает). Я – скорей, скорей, и на телефонную переговорную. В Рязани я – в капкане, в Рязани меня додушить нетрудно, надо, чтобы вырвалась, вырвалась весть по Москве – и в этом только спасение. У нас в Рязани завели единственный междугородний автомат, и если он сейчас не испорчен… Нет… и очереди нет… Набираю номер Али. |
