Тогда, уже спокойный, воротился домой, сел записывать подробно «Изложение». В 6 утра проснулся, включил по обычаю «Голос Америки», безо всякой задней мысли, и как укололо:

«По частным сведениям из Москвы, вчера в Рязани, в своём родном городе, исключён из писательской организации Александр Солженицын»!

Я – подскочил! Ну, век информации! Чтобы так моментально – нет, не ожидал!!

Четыре раза в кратких известиях передали, четыре раза в подробных. Хор-рошо! Вышел в сквер заряжаться, когда нет ещё никого на улице, смотрю: заметенный снегом стоит грузовик с кузовной надстройкой, уже на другой слежке мною однажды замеченный, а в тёмной кабине сидят двое. Прошёл мимо их кабины близко, оглядел; они без радио, не знают, что уже упустили.

Однако и тревожно: не схватят ли меня? Чуть отъедешь от Москвы – глухой колодец, а не страна, загородить единственный продух ничего не стоит.

С предосторожностями отправил из дому один экземпляр «Изложения», спасти .

Рассвело, раздёрнул занавеси – и с уличного щита мой затаённый Персонаж бойко, бодро глянул на меня из-под кепочки. Да не писалось мне больше о нём, и в том была главная боль – от таких оторвали страниц! (С тех пор полтора года прошло – а всё не вернусь. Персонаж мой за себя постоять сумел.)

В рязанском обкоме переполошились! оказывается: «Би-би-си уже передаёт, что Солженицына исключили! Ясно, что у них в Рязани есть агентура, следят за нашей идеологической жизнью и моментально передают в Лондон!» И догадались: посадить того же бездомного Левченко к телефону и на все звонки из Москвы отвечать, что он – посторонний, ничего не знает, никого не исключали. Западные корреспонденты действительно звонили, наскочили, поверили – и начались по западному радио опровержения. А в этот же самый день 5 ноября секретариат РСФСР в Москве меня таки исключил, управился и без меня!

Я этого сам ещё два дня не знал и, кроме «Изложения», ничего больше не собирался писать и распространять. Лишь когда узнал – заходил во мне гнев, и сами высекались такие злые строки, каких я ещё не швырял Союзу советских писателей, – это само так получалось, это не было ни моим замыслом, ни моим манёвром. (Замысел был лишь спопутный: защитить угрожаемых Лидию Чуковскую и Копелева. Они хорошо воткались в текст – и, кажется, защита удалась: замялась с ними чёртова сотня.)

«Изложение» я отправил в Москву вперёд себя, а сам в Рязани ещё пытался работать над Лениным, но уже утерян был покой и вкус, а строки грозного письма шагали по-солдатски через голову, выколачивались из груди к бою. Кончились ноябрьские праздники, посвободнели поезда – и я поехал в Москву. Ещё не думал, что это – навсегда. Что жить мне в Рязани уже не судьба, исключеньем закрыли, забили мне крест-накрест Рязань. (А как ещё приезжал туда по беде, подходил к столу – а через окно-то, с уличного щита, всё так же щурился на меня в кепочке Ленин; так и проторчал он, год и другой, во все непогоды, перед моим покинутым окном, – есть незавидность в избыточной славе. Я опять уехал, он опять остался.)

А уж в Москве-то меня Трифоныч дождаться не мог! (Мы ещё тем были сближены нежно, что в октябре он прочёл двенадцать пробных глав Самсоновской катастрофы и остался ими сверхдоволен, очень хвалил и уже редакторски предсмаковал, как я кончу – и всё будет проходимое, патриотическое, и уж тут нас никто не остановит, и напечатается Солженицын в «Новом мире», и заживём мы славно! Ведь не говорил же я ему, какие ещё будут в «Августе» шипы, ленинская глава.