(Я покосился – у Евтушенки сильно горят уши. Да всякое грозное обзывание с кафедры при полутысяче человек с грозной трёхсотней – и никому не безразлично. Не такой глупый и процесс обработки, может быть и есть смысл им потерять время.)

– Стихотворение «Бабий Яр» – не антисоветское, говорят – музыка хорошая, я послушаю. Запрещать глупо… Да заместитель маршала Малиновского был еврей Крейзер, и сейчас командует на Дальнем Востоке. В числе первых, кто взял в плен Паулюса, был еврей, полковник Винокур, комиссар бригады.

От поездки во Францию Некрасова, Паустовского, Вознесенского – неприятное впечатление. Ошибки и у Катаева в Соединённых Штатах. Евтушенко не удержался от желания понравиться буржуазной публике: мол, «Бабий Яр» критикуют догматики, а народ принимает.

– Я – не за то, чтоб отгораживаться от Запада. Это – Сталин боялся, думал: если начнём разговаривать – нас сразу забьют. А у нас если слов не хватит – можно выругаться. Общаться – можно, но надо высоко держать достоинство советского человека. Чтоб общение было – на пользу нам.

(И эта программа – великолепно выполнена в последующие годы. Я начал восстанавливать эти записи с улыбкой, как курьёз и анекдот. А по ходу страниц смотрю, – и совещания те имели смысл, и, что называется, победила партия. Биться против партии – там было некому, смелыми становились наши деятели, лишь когда утекали на Запад.)

Этими встречами откатил нас Хрущёв не только позадь XXII съезда, но и позадь XX. Он откатил биллиардный шар своей собственной головы к лузе сталинистов. Оставался маленький толчок.

На второй встрече Лебедев не искал меня видеть, он озабочен был и «очень спешил» совнаркомовским коридором из двери в дверь. Вид его сильно изменился к отстранённости и чиновности. Через две недели ответил он мне и о пьесе. Ему, ходатаю за «Ивана Денисовича», тем более опасны были всякие мои неосторожные шевеления. В порыве умаслить Хрущёва, что его референт не промахнулся со мной, – вот, оказывается, что он тогда сочинил от имени этого Солженицына: никогда мною не произнесенные, немыслимо верноподданные слова – и для гарантии записал их в свой служебный дневник, даваемый на просмотр Хрущёву.

А карусель идеологии продолжала раскручиваться, уж теперь трудней её было остановить, чем само солнце. Не успели отгреметь два кремлёвских совещания, как замыслено было ещё важнейшее: пленум ЦК в июне 1963, посвящённый исключительно «вопросам культуры» (не было у Никиты больших забот в его запущенной несуразной державе)! И по хрущёвскому размаху на пленум этот приглашались сотни «работников» избранной области. Теперь предстояло мне в жару неделю ходить и неделю дуреть на этом пленуме, как будто я был член партии «с … года», а не дремучий зэк, а не писатель в первые месяцы приобретенной свободы. Моя несчастная слава начинала втягивать меня в придворно-партийный круг. Это уже порочило мою биографию.

Пришлось мне искать приёма у Лебедева – уговорить его лишить меня высокой чести быть приглашённым на пленум, отпустить душеньку. Так мы увиделись в третий и последний раз – в ЦК, на пятом этаже главной (хрущёвской) лестницы.

Просьба моя удивила его крайне: ведь билетов на эти встречи и пленумы домогались, выпрашивали по телефону, по ним соображалась шкала почёта. Мог ли я говорить ему прямо? Конечно нет. Бормотал о семейных обстоятельствах… (И Твардовский потом порицал меня: а «октябристы» будут думать, что вас лишили внимания, что вы падаете в своём значении; ни в коем случае, мол, вы не имели права отказываться.