|
Сейчас поверх этого «паркета» лежал в блаженстве все тот же отставной чинодрал Неякин, которого давно устали ждать судьи Владивостока. Соломин велел оттащить Неякина в карцер. — Конечно, где ж ему уехать с Камчатки? Он не только пароход, но и царствие небесное проспит... Вместе с урядником Соломин обошел лавки города и отобрал у продавцов патенты на винную торговлю, о чем сразу же оповестил начальство. В условиях абсолютной трезвости открылся пушной аукцион... Мишка Сотенный тишком спросил: — А вы прежде с Расстригиным-то столковались? — О чем толковать мне с ним? — Неужто даже товар нашим не показали? — Увидят его лишь сейчас... В этом и заключалась его стратагема. А вести аукцион Соломин упросил школьного учителя, и тот согласился. — С меня — как с гуся вода, — сказал он, бесстрашно раскладывая на столе серебристых соболей и седых бобров. Торг проходил в пустых классах школы, где расставили скамейки для публики. В самый последний момент Соломин был ошарашен непониманием двух слов местного диалекта. — Учтите, — сказал ему учитель, — здесь не только хвост, здесь продается и головка. Оказывается, хвост — это худшие сорта пушнины, которая всегда выставлялась на аукцион, а головка — лучшие сорта, которые раньше камчатские начальники позволяли продавать подпольно, за что и получали с купцов солидное вознаграждение. Но теперь этот фокус не прошел, и Соломин видел алчное беспокойство в рядах местных скупщиков и перекупщиков, он даже слышал, как Расстригин, обернувшись, сказал кому-то в публике: — Ой, нехорошо все это... не по-божески! Соломин заранее предупредил учителя, чтобы тот, ведя азартную игру аукциона, нарочно взвинчивал цены. Американцу же, приехавшему за шубой для жены, Андрей Петрович шепнул: — Шуба вам будет. Вы только не кидайтесь в споры, а переждите, когда страсти поутихнут... — Кто это такой? — спросил Соломина урядник. — Небогатый человек и, кажется, порядочный. Ему не меха нужны, одна шуба. Наберет на манто и уедет... пускай! Учитель растряс в руках дивную чернобурку — такой красоты, что иностранцы издали стон, а представитель одной бельгийской фирмы начал нетерпеливо елозить ногами по полу. — Кошка дохлая, — послышался басок Расстригина. — Нашли, что показывать! — поддержали его прихлебатели. — Этой-то шкуркой в сенях мусор мести... Все было так, как и предвидел Соломин, перехвативший инициативу торга в казенные руки. А лисица полыхала дивным смоляным огнем волшебного подшерстка. — Убей меня бог, даже червонца жаль за такую падлу! — кричал Расстригин, тряся потными кудрями. Но жажда местной наживы заглушалась жаждой наживы более широкой — уже международной, и заезжие иностранцы, увидев в этом году такой великолепный товар, стали круто поднимать ставки. Неумолимо, разрушая все козни спекулянтов, стучал молоток в руке вдохновенного педагога: — Восемьдесят — раз... Кто больше? Девяносто — раз, девяносто — два, девяносто... Соломин демонстративно выхватил бумажник, хлестнул по столу двумя сотенными «екатеринками». — Двести! — выкрикнул он, поднимая цену выше. Карагинская чернобурка пошла с молотка за 220 рублей, и Соломин сложил свои деньги обратно в бумажник. Иногда за редкие экземпляры цены взбегали до 300 рублей и даже выше. Соломина нисколько не смущало, что меха Камчатки попадали в руки иностранцев, — торг есть торг, и в нем существенна только прибыль. |
