|
Вернувшись домой, он рассказал о нем касику Тувиге. Тот, вспомнив о следах, заинтересовавших когда-то русскую экспедицию, попросил Кавиму сделать рисунок животного и вот теперь привез его Алебуку, Белому Отцу, выполнив наконец давнюю просьбу генерала… Максим шумно вздохнул. — Потрясающе, — проговорил он. — Иван Тимофеевич, это же все равно что мамонта в Сибири отыскать! Иван Тимофеевич… Глаза Максима затуманились. На несколько секунд он глубоко задумался, а потом широко улыбнулся и тряхнул головой. Теперь он знал, что делать. Беляев покачал головой. — В Сибири на мамонтов не молились, их ели, — сказал он. — Ох, не нравятся мне эти древние суеверия… — Ты постарел, Алебук, — жестко сказал индеец, когда Максим ушел. — Мальчишка завтра же побежит в Чако. — Ну что ты, друг мой, — возмущенно всплеснул руками Беляев, — он прекрасно все понимает, просто немного слишком увлекся своим зверьем. Надо же и на людей смотреть иногда! Эта история заставит его задуматься. Он же хороший, разумный мальчик! — Авантюрист он, — неожиданно вмешалась Александра Александровна. — Яблоко от яблоньки… — Ты ошибаешься, милая, — кротко возразил Беляев, — вот увидишь, теперь мальчик наконец-то возьмется за ум и подготовится в университет… Пуэрто-Касадо, ноябрь, 1956 год Максим растерянно стоял на пристани, мрачно озирая свое снаряжение. Ящики консервов, свертки сетей и веревок, гамак, москитная сетка, несколько ружей… Отдельно красовался завернутый в бумагу медвежий капкан, одолженный у соседа, бывшего начальника погранзаставы за Читой и страстного охотника, с невероятными приключениями и вне всякого здравого смысла дотащившего огромную железяку до Асунсьона. В шею Максима врезался ремень фотоаппарата. Совершенно непонятно было, как со всем этим добром добираться не то что до смутной точки в глубине сельвы, а хотя бы просто до гостиницы. Пароход ушел вверх по Парагваю, оставив Максима одного среди развороченной красноватой земли, луж и пыльных кактусов. Воздух дрожал и звенел; Максим в сотый раз остервенело хлопнул себя по шее и подумал, что Беляев ни разу не рассказывал, что Чако — это в первую очередь москиты, много, очень много москитов. Максим зажмурился, смутно надеясь, что очнется дома, в Асунсьоне, и злобно застонал, когда москит впился ему в веко. — Буэнос диас, синьор, — послышался откуда-то сверху неуверенный голос. Максим открыл глаза. Перед ним возвышался сидящий на облезлой чалой кляче маленький щуплый индеец. Вторая кляча, гнедая и не менее облезлая, топталась позади, привязанная за повод к седлу. Индеец смотрел на Максима с недоумением, явно не понимая, в какую категорию определить пришельца и на каком языке с ним разговаривать. — Доброе утро, — уныло ответил Максим на гуарани. Индеец довольно хмыкнул. — Меня зовут Хосе, — сказал он, слегка приподнимая потрепанную соломенную шляпу. — Я могу довезти ваши вещи до гостиницы. — Огромное спасибо! — воскликнул Максим. — Вы меня просто спасете. — Приехали по делу? — спросил Хосе, спешившись и с любопытством озирая баулы Максима. — Я приехал ловить зверей, — ответил Максим, чувствуя себя идиотом. — Вот таких, — и он зачем-то протянул индейцу рисунок, бережно хранящийся в нагрудном кармане рубашки и уже порядком истрепавшийся. Издалека донесся крик парохода. Желтая вода ходила плоскими волнами, и на них плясали радужные нефтяные пятна. На кактус налетела мелкая пичуга, ловко нырнула между страшными иглами и упорхнула, унося в клюве изувеченного жука. Хосе сощурился, поправил шляпу и одернул переступающую с ноги на ногу лошадь. — Я ловил зверей для одного бородатого гринго, — гордо сказал он, рассматривая картинку. |
