Объяснив Легбе, чего хочу, я сразу схватил бабкину куколку и стал ей нашептывать: «Паша – хороший мальчик, а крысу он убил потому, что получил задание по биологии. Он очень деликатный и не хотел меня расстраивать, поэтому сделал все тайно». И в трамвае я продолжал обработку, бормоча этот бред в раскрытую сумку. Пассажиры глазели, но мне было плевать. Одной беззастенчивой тетке я сказал:

– Ну, каникулы у нас в дурдоме! Не люди мы, что ли!

Она смутилась и на следующей остановке вышла.

Когда я вернулся домой, испачканная крысиной кровью клеенка была убрана. Бабка ни словом не напомнила мне о том, что случилось.

Сами понимаете, один я не мог устроить Марику всю эту бездну удовольствий, ведь у меня тоже были уроки. Я только зашил его в обезьяну и отдал Нинке. Пятилетняя девчонка – самый неутомимый и безжалостный палач.

– Садитесь, покатаемся, – кивнул водила.

Дверцы с затемненными стеклами распахнулись, меня и Сало втолкнули и повезли. Двое парней зажали нас на заднем сиденье. Разговор вел водила.

– Слыхали, что с Мариком?

– Ага, он теперь обезьяна Чичи, – с авторской гордостью ответил я.

– Должок отдадите мне.

– Это кто так велел, обезьяна? – невинно поинтересовался Сало.

– Это я так велел.

– Мы никому ничего не должны, – сказал я.

Два кулака ударили под ложечку с двух сторон и заставили нас с Салом скорчиться.

– Заседание продолжается, – сказал водила. – Раз у Марика башню снесло, мне нужны новые кадры. Завтра подойдете к Васильеву из десятого, возьмете товар.

– Завтра ты будешь гномиком, – отдышавшись, пообещал я.

Водила затормозил:

– Ты что же, пацанок, хочешь представить так, что у Марика из-за тебя башню снесло?

– Из-за меня. Я мог его искалечить, но так мне показалось интереснее.

Как будущих ценных работников, нас не стали бить. Установили на бровке тротуара, прицелились и на «раз-два» отвесили по пенделю. Мы полетели носами в сугроб.

– Завтра, – напомнил водила.

Я сказал:

– Ага.

И помчался к Семенычу.

Я молча ткнул пальцем в цифры на стекле: до закрытия оставалось три часа.

– Это «Сыр» так работает, а у меня самостоятельная торговая точка, – заявил Семеныч, разглядывая меня в лорнет пушкинских времен. Лорнет сменился театральным биноклем, потом очечками типа «бедный студент».

– Пожалуйста, Василий Семенович, задержитесь на полчасика. Вам это не трудно, а у меня жизнь решается, – сказал я и сам себе не поверил. Я говорил правду, но бледненько прозвучали мои слова, как будто я отбарабанил их по книжке, совсем не думая над тем, что читаю.

Семеныч стер с лица очки. В последний раз это были розовые «бабочки».

– Что ж, давай попробуем, – усмехнулся он и повел меня в глубь магазинчика.

Шипели растворы, соединяясь с порошком, крошились засушенные травы, а потом зеленая слизь превратилась в розовый человеческий материал, но меня это не удивляло, как раньше. Я покрошил в тесто бумажку с засохшим плевком и стал лепить.

Дело было уже привычное, и водила вышел довольно похожим на человека, но в нем не хватало жизни. Я сам это почувствовал.

– Неплохо для твоего возраста, – оценил Семеныч. – Подучишься и можешь идти на фарфоровую фабрику, лепить балерин и пограничников с собакой. А мага из тебя, извини, не получилось. Ты все растратил: и гнев, и жалость, и любовь.