Разумеется, эти соображения возникли в моей голове не вдруг и не под действием запаха миндального пирожного. Я кое-что прикидывал еще задолго до встречи с Тодоровым, но принимать окончательного решения не торопился, полагая, что поведение человека во время самой встречи, возможно, тоже придется принять в расчет. И вот, когда этот решительный момент наступает, мною руководит не разум, а глупость, или, мягко говоря, сентиментальность. Я пожалел не столько эти триста тысяч долларов, выкраденных из болгарской казны, сколько человека, оставшегося без родины.

 Конечно же, у меня нет никаких оснований проявлять жалость к Тодорову. Напротив. При известных обстоятельствах, как я уже говорил, я даже охотно нажал бы на спусковой крючок пистолета, не испытывая угрызений совести. Как это ни глупо, но иногда и таких типов жалеешь, притом безо всякой серьезной причины, кроме той разве, что недавно и он, как и ты, был человеком и имел родину. Расчувствовавшись, ты уже готов помочь этому скоту, оставляешь перед ним открытой последнюю дверь. И садишься в лужу.

 Мне думается, что Тодоров пошел на предательство не по доброй воле. Затем, уже став предателем и обеспечив себя известной суммой, он вынашивает убогий, но кажущийся ему заманчивым план – поселиться где-нибудь подальше и зажить новой жизнью. А что, если этого человека припугнуть как следует, удастся ли увести его с ложного пути, заставить отказаться от своих меркантильных планов и вернуться на родину?

 Конечно, больно и обидно, что приходится силой заставлять человека вспоминать, что у него есть родина. Но что поделаешь, иных людей порой нужно принуждать совершать определенные поступки, особенно добрые дела. Если бы Тодоров решился вернуть стране триста тысяч долларов, это само по себе привело бы его к более важному для него решению: самому вернуться на родину. Но, очевидно, у моего старого знакомого не хватило духу пойти на такие действия. Остается надеяться, что у него не хватит духу совершить и некоторые другие действия, которые принесли бы мне немалый вред.

 Возвратившись в мансарду и оставив сетку с драгоценной соковыжималкой на кухне, я сажусь в продавленное кресло у окошка и в эту сумеречную пору смотрю на унылый пустырь, на строение с потемневшим фронтоном, на рекламу, призывающую нас к бережливости. По зардевшемуся после заката небу с запада плывут тяжелые лиловые тучи, словно торопясь скорее восстановить статус-кво – вечную пасмурность и сырость.

 В мансарде становится темно, занятые пытливым наблюдением, мои глаза утрачивают зоркость, и в конце концов, чтобы справиться с осаждающими меня со всех сторон думами, я решаю прибегнуть к простейшему и, видимо, единственно возможному способу – уснуть.

 На мою беду, а может, и к счастью, это не тот глубокий и сладкий сон, когда ты погружаешься в полное забытье, а скорее полусон, в котором мне является всякая чушь, какие-то насекомые, видения тягостные и жуткие; среди них и тот голый каменистый холм, по которому мне предстоит совершать перебежки, чтобы швырнуть на вершину две-три лимонки. Порой мои отяжелевшие веки размыкаются и слух рассеянно следит за вкрадчивыми шагами на лестнице. Озадаченные тем, что в окошке мансарды темно, и мучимые вечной подозрительностью, прилипалы, похоже, добрались до самой двери, чтобы, прислушавшись, убедиться, что я не улизнул из своего жилища.