Ф р а н с у а. Жан Шандель? Так у него был еще какой-то друг, кроме нас?

Д е с т а ж. Вы уж простите меня, мсье, но это имя никто, кроме нас, не упоминал вот уже двадцать два года.

Л а м а р к (пытается держаться с достоинством, но все равно смотрится немного забавно) . И упоминаем мы его с благоговением и трепетом.

Д е с т а ж. Ламарк, может, чуточку преувеличил, (очень серьезно)  Жан был нам очень дорог. (Снова слышен нервный смешок Франсуа.)

Л а м а р к. Но что именно тот мсье хотел бы узнать?

Шандель жестом приглашает их сесть. Они рассаживаются за большим столом, и Дестаж принимается набивать трубку.

Ф р а н с у а. Ба! Да нас опять четверо!

Л а м а р к. Идиот!

Ш а н д е л ь. Эй, Питу, налейте-ка всем вина. (Питу кивает и, шаркая, удаляется.)  Итак, мсье, расскажите мне про Шанделя. Поведайте, что он был за личность.

Ламарк безучастно смотрит на Дестажа.

Д е с т а ж. Ну, он был… он нравился людям.

Л а м а р к. Не всем.

Д е с т а ж. Но нам он нравился. Кто-то считал его лизоблюдом. (Шанделя передергивает.)  Он был рассказчик отменный, и если хотел, то мог увлечь беседой весь этот погребок. Но он предпочитал разговоры с нами.

Входит Питу с бутылками и бокалами, откупоривает бутылки и ставит их на стол. Затем уходит.

Л а м а р к. Он был образован. Как бог знает кто!

Ф р а н с у а (осушает бокал и наливает снова) . Он знал все на свете, мог рассказать что хочешь — он часто читал мне стихи. И какие стихи! А я слушал и мечтал…

Д е с т а ж. Он и сам рифмовал и пел свои стихи под гитару.

Л а м а р к. Он нам рассказывал про мужчин и женщин в истории — про Шарлотту Корде, про Фуке и Мольера, про святого Людовика и Мамина, про душителя, и про Карла Великого и мадам Дюбарри, и про Макиавелли, и про Джона Ло, и Франсуа Вийона…

Д е с т а ж. Вийон! (Воодушевленно.)  Он обожал Вийона. Он мог рассказывать о нем часами.

Ф р а н с у а (доливая вина) . А потом как напьется вусмерть, так орет: «А ну, кто на меня!» — как вскочит на стол и давай крыть всех свиньями и свинским отродьем. Ага! А то сграбастает стул или стол, и тогда — святые угодники! Но в такие вечера нам крепко доставалось.

Л а м а р к. А еще, бывало, скинет шапку, возьмет гитару и идет на улицы петь. И пел что-то про луну.

Ф р а н с у а. А еще про розы и Вавилонские башни из слоновой кости, и о старинных придворных дамах, и о «молчаливых аккордах, плывущих от океана к луне».

Д е с т а ж. Вот почему он всегда был без гроша. Жан был блестящий и умный, если уж трудился, то трудился как проклятый, но он вечно был пьян, день и ночь.

Л а м а р к. Он частенько неделями жил на одном только спиртном.

Д е с т а ж. Под конец по нему уже тюрьма плакала.

Ш а н д е л ь (зовет) . Питу! Еще вина!

Ф р а н с у а (бурно) . И мне! Он меня больше всех любил. Часто говаривал, что я — дитя, и обещал учить меня уму-разуму. Только умер, так и не начавши.

Входит Питу с очередной бутылкой вина. Франсуа нетерпеливо хватает ее и наполняет свой бокал.

Д е с т а ж. А потом этот проклятый Лафуке проткнул его ножом.

Ф р а н с у а. Но Лафуке-то я прибрал. Стоял он как-то пьяный на мосту через Сену…

Л а м а р к. Заткнись же, дурак, ты…

Ф р а н с у а. Я толкнул его, и он пошел на дно — на самое дно, и той же ночью ко мне во сне пришел Шандель и поблагодарил меня.

Ш а н д е л ь (содрогнувшись) . Как долго — сколько лет он приходил сюда?

Д е с т а ж. Шесть или семь. (Мрачно.)  Ходил — да весь вышел.

Ш а н д е л ь. И он забыт. Ничего от него не осталось.